Андерсен читал отрывки из «Агнете» и в Риме — Торвальдсену и Херцу. Торвальдсен благоразумно оценил поэму в общих словах. Он похвалил ее музыкальность и гармоничность, прибавив, что от поэмы «так и веет Данией, ее родными лесами и озерами». Херц отозвался более конструктивно: «По окончании чтения он объявил, что не может на слух составить себе полного впечатления о всем произведении, но находит, что лирические места в нем удались. Упреки же копенгагенских критиков в слабости формы он объяснил тем, что баллада вообще потеряла от переработки ее в драматическую поэму»[133].
И действительно, Андерсен, по-видимому, ставил перед собой недостижимую цель. Он неправильно прочитал балладу, в которой столкновение человека со сверхъестественным магическим существом, традиционно заканчивающееся несчастьем, представлено в комическом, пародийном духе. Потерпевшей и вызывающей сочувствие стороной в ней представлен Водяной, воплощение грозных магических сил, выглядящий комично. Таким образом, шуточную балладу он хотел переделать в стихотворную драму серьезного и трагического звучания, что и предопределило ее неудачность.
Наступившее вскоре Рождество Андерсен встретил в большой компании датских, норвежских и шведских писателей и художников на вилле Боргезе, в домике, расположенном у амфитеатра в саду, у заменявшего елку апельсинового деревца. Он специально сочинил для праздника исполненную хором «Скандинавскую рождественскую песню», воспевающую дружбу и единство скандинавов:
Три языка — единый сплав.
Три брата — каждый скандинав.
В песне воздавалась хвала шведскому и датскому монархам:
Гип-гип ура и Фредерику
[135]!
что было в те времена «политически некорректно»: в Дании еще жили отголоски многовековой вражды между королевствами, окончательно умолкнушие лишь в 1850-1860-е годы, во времена военного конфликта Дании с Пруссией и Австрией из-за Шлезвига и Гольштейна, когда умами датчан, норвежцев и шведов владело течение «скандинавизма» — культурного и политического единства стран Скандинавии. Некоторые участники праздника немного поколебались, прежде чем присоединиться к хору; в Дании вольномыслие Андерсена («воспевание шведской короны за датские деньги») также вызвало нарекания.
12 февраля, сразу после недельного римского карнавала, Андерсен вместе с Херцем и еще одним приятелем отправились на юг Италии, в Неаполь, где как раз в это время происходило извержение Везувия. По-видимому, не вполне сознавая, насколько это опасно, датчане совершают восхождение на вулкан. Сначала они идут по колено в пепле, а затем, ступая по застывшей и еще горячей корке лавы, пробираются ближе к ее эффектно изливающимся потокам. «Я ощущал небывалый восторг и прилив сил, напевал какой-то мотив из Вайсе и был первым, кто взобрался на гору»[136].
Через несколько дней Андерсен с друзьями посетили Помпеи и греческие храмы в Пестуме. «Здесь я увидел слепую нищенку, почти девочку, одетую в лохмотья, но дивную красавицу. Это было живое воплощение богини красоты… Она произвела на меня такое сильное впечатление, что я даже не посмел подать ей милостыню, а только стоял и смотрел на нее с каким-то благоговением, как на богиню того храма, у входа в который она сидела»[137]. Чуть позже Андерсен вместе с Херцем посетил остров Капри, где 6 марта 1834 года (отметим в памяти эту дату!) они побывали в Голубом гроте, открытом за три года до этого двумя немецкими художниками, отважившимися во время отлива проникнуть в него.
После красот юга поэт возвращался в Рим без особого удовольствия. Отпраздновав в Вечном городе Пасху, с 1 апреля он начинает свое четырехмесячное путешествие домой. Венеция, которую он на пути конечно же посетил, произвела на него если не тягостное, то все же печальное впечатление. Днем, как писал Андерсен в «Сказке моей жизни», она напоминала ему «мертвого лебедя, качающегося в замусоренных волнах» и только к ночи «представала во всей красе, как это и подобает королеве Адриатики»[138]. В Венеции, впрочем, Андерсена ужалил скорпион и у него до самого плеча распухла рука. Укус, однако, оказался не особенно ядовитым. «Наконец, в черной, похожей на катафалк, гондоле я, признаться, без сожалений покинул город»[139].
В начале мая Андерсен прибыл в Мюнхен, где, работая над новым произведением об Италии, провел целый месяц. Затем в июне и июле, почти восемь недель, живет в Вене, посещает Прагу и отправляется в Германию, где 24 июля в Берлине встречается с Шамиссо, у которого как раз в это время вышло собрание сочинений, включавшее перевод шести андерсеновских стихотворений. 3 августа 1834 года на пароходе «Фредерик VI» поэт возвращается в Данию.
Он ехал обратно без особого воодушевления. Что ожидало его в Копенгагене? Зависимое положение. Нехватка денег — они уже потрачены, и он вынужден, чтобы возвратиться, снова обращаться за денежной помощью к Коллину. Кроме того, у него сложилось впечатление, будто дома его не ценят. Любую критику своих произведений поэт воспринимал в штыки. По дороге, ознакомившись с обозрением Мольбека, о котором ему писал ранее Эдвард Коллин, он лишний раз убедился в недоброжелательном, как ему всегда казалось, к себе отношении. В свое время автор обозрения высоко отозвался о его первом поэтическом сборнике «Стихотворения» (1830). Теперь же:
«Критик забыл высказанное им прежде мнение, все окружающие — тоже; меня втоптали в грязь, исключили из числа датских поэтов. Каждое его слово резало меня по сердцу ржавым ножом. Можно представить себе поэтому, с каким ужасом я ожидал своего возвращения. Я всеми силами старался отдалить эту минуту и отвлечься путевыми впечатлениями, чтобы выкинуть из мыслей ожидавшее меня там, куда я должен был прибыть через какой-нибудь месяц»[140].
Андерсен влюбился в Италию, страну, где он был свободен от того, чтобы перед кем-либо отчитываться. На обратном пути через Швейцарию он познакомился с шотландцем, признавшимся ему, что тоскует по родине. Андерсен позавидовал ему. Он писал Хенриетте Вульф:
«…почти сразу же подобное чувство охватило меня! По эту сторону Альп ностальгия проснулась в моей душе, глубокая и мощная ностальгия! Я тоскую по родине, по земле, на которой растут апельсиновые деревья, по бесконечно голубому морю с плавающими по нему островами, по Везувию с его огненной лавой и жизнью у подножия. О, как жаль, что я оказался так далеко от Неаполя, как жаль, что я не поселился в нем навечно!»
Красота Италии и свободная жизнь в окружении писателей и художников, главное же — ощущение полной независимости от кого бы то ни было, по-видимому, произвели в настроении Ханса Кристиана чрезвычайно важные перемены. Он твердо решил, что вернется на родину другим человеком и более не будет ни от кого — и самое главное, от друзей — выслушивать поучений. «Я этого не потерплю! Я намерен поломать эту старую с их стороны привычку, иначе она закрепится на всю мою жизнь», — писал он 16 мая другу гимназической юности Людвигу Мюллеру, с которым познакомился еще в Слагельсе. По дороге домой 1 августа он признается в письме Хенриетте Вульф-младшей из Гамбурга: «…я лечу в мой Гефсиманский сад — навстречу поцелуям Иуды и смертной чаше, пусть это и чересчур поэтично; я — поэт-бабочка, а она более всего красива, когда машет крыльями, пришпиленная иголкой».
