Впрочем, огорчали писателя не одни только критические нападки. В это же время он стал осторожно обхаживать младшую дочь Йонаса Коллина Луизу, претендуя на нежную дружбу с ней в письмах, где подчеркивал свое одиночество. Отчасти имея в виду Луизу и еще нескольких близких друзей, Андерсен в 1832 году написал воспоминания о прожитой к тому времени жизни. Обычно такого рода книги пишут в преклонном возрасте, как сделал это старший современник поэта Адам Эленшлегер, выпустивший в 1830–1831 годах свои двухтомные мемуары под названием «Жизнь». Это также подтолкнуло Андерсена к созданию записок, хотя, как упомянуто в его предисловии к ним, он хотел бы, чтобы друзья, случись с ним что-нибудь в путешествии, не судили о нем слишком строго. Он не собирался, по крайней мере в ближайшее время, печатать рукопись — слишком интимные и личные детали раскрыты в ней, во всяком случае о Мейслингах. Осенью 1832 года автор оборвал воспоминания на полуслове. Он очень подробно описал в них свое первое настоящее чувство к Риборг Войт, но не упоминает ни ее имени, ни имен ее родственников (тем не менее, скорее всего случайно, ее имя в рукописи один раз «проскочило»), Не упоминает он имени Риборг и в своей личной переписке, а также в последующих автобиографиях, хотя для современников оно тайной не было.
К моменту, когда Андерсен стал ухаживать за Луизой Коллин, свое прежнее чувство к Риборг он сумел преодолеть, о чем писал ее брату Кристиану из Дрездена 9 июня 1831 года: «Каждый раз, когда я думаю о ней, я ощущаю несказанную боль, но не могу плакать, я не люблю ее больше, это определенно, но теперь страдаю от воспоминаний о ней, чувствую такую пустоту — о, не приведи тебя Господь страдать так, как страдаю я». Андерсен писал Луизе о своем одиночестве, но та не стала поощрять его чувств и подавать ему напрасных надежд и показала его письма своей острой на язычок старшей сестре Ингеборг, а та просто сообщила об этом Хансу Кристиану, чем дальнейшие его поползновения пресекла.
Впрочем, на Андерсена в семье Коллин не сердились, потому что, считая его своим, искренне любили, хотя и не воспринимали слишком серьезно. Андерсен стоически выносил колкости и иронические выпады Ингеборг и по-братски любил ее, а главу семейства, относившегося к нему отечески снисходительно, глубоко уважал и немного побаивался. Вот как описывает Эдвард Коллин отношение к Андерсену со стороны всех Коллинов:
«Наш дом был для него, как он сам часто выражался, роднее родного… После окончания гимназии он бывал у нас почти ежедневно; на него смотрели как на члена семьи; ни одно сколько-нибудь значительное событие в нашей жизни не обходилось без его участия. <…> Как сейчас вижу: он сидит за длинным столом во время какого-нибудь семейного торжества и исполняет обязанности смотрителя за свечами; тогда у нас в ходу были сальные свечи, и с них поминутно приходилось снимать нагар, что и было возложено на Андерсена, — его долговязая фигура позволяла ему делать это, не вставая с места, и он твердой рукой приводил свечи в порядок на невероятных расстояниях. <…> Но я не могу сказать, чтобы он особенно деятельно участвовал в юношеском веселье младших членов семьи; юным, вернее, юношески веселым он никогда не был. И все мы часто чувствовали, что он сам сознавал это и страдал от этого»[117].
Еще некоторую досаду вызывало у Ханса Кристиана отношение Коллинов к его творчеству, развитие которого происходило у них на глазах. Эдвард писал по этому поводу:
«Мы недостаточно восхищались его произведениями, и его недовольство нами росло по мере того, как его талант признавали другие. Разумеется, вполне естественно, что он огорчался, не встречая у нас, восхищавшихся Херцем и Хейбергом, того преувеличенного восхищения его музой, какое он встречал в других домах. К сожалению, он почти ежедневно находил повод к подобному огорчению»[118].
В то же время Андерсен восторгался мужественностью и деловыми качествами Эдварда Коллина, который, будучи младше его, считал своим долгом помогать ему и во многих отношениях, с полного одобрения своего отца, его опекал. Впрочем, здесь лучше всего предоставить слово самому писателю, отмечавшему в «Моей жизни как сказке без вымысла»:
«Выросший в свободной и счастливой семейной атмосфере, он обладает смелостью и решительностью, которых лишен я, всегда чувствовавший его ко мне глубокую симпатию и привязанность. Моя мягкая и отзывчивая душа всегда стремилась к нему, тому, кто был рассудительнее и практичнее. Именно в силу последнего я часто неправильно истолковывал его ко мне отношение, когда он, глубоко мне сочувствуя, пытался передать мне частичку своего характера — и это мне, былинке, сгибающейся под малейшим дуновением ветерка. В практической жизни он, хотя и был младше меня, всегда деятельно мне помогал, касалось ли это упражнений по латинскому языку или переговоров с издателями и типографами. В течение многих лет он оставался все тем же, и если бы не считалось неудобным нумеровать друзей, я бы назвал его моим первым другом. Он и в самом деле был и остается первым»[119].
И все же, всячески привечая Ханса Кристиана, Коллины не могли относиться к нему как к родному, потому что, люди добропорядочные и честные, они не считали нужным да и не хотели притворяться перед ним и перед самими собой. Андерсен был из иной, чуждой им социальной среды, и это так или иначе не могло не сказываться на его поведении и характере. Поэт, со своей стороны, хотел бы слиться с просвещенным буржуазно-чиновничьим окружением, но не мог и не хотел перечеркивать свое прошлое, потому что понимал: именно благодаря своему «низкому происхождению» он занимает особое место в обществе, именно оно наделяло его своеобразием и уникальностью. Однако одно дело понимать и совсем иное — хотеть. Поэт стремился к тому, чтобы быть равным с людьми, которых уважал и любил. Вот почему, направляясь в поездку по Северной Германии, в письме от 19 мая 1831 года из Гамбурга он сделал Эдварду Коллину неловкое предложение перейти с ним на «ты». Судя по отпущенной в послании шутке — один из пассажиров, спавших с Андерсеном на длинной корабельной лавке, потребовал от него «убрать голову», другой, спавший по другую сторону, — «убрать ноги», так что от поэта, если бы он повиновался, «остался только живот», — автор письма находился в превосходнейшем настроении. Уверяя Эдварда, что нападки на него со стороны Херца в «Письмах с того света» и строгость рецензентов лишь укрепляют его веру в свое поэтическое призвание, Андерсен далее пишет:
«У меня также есть еще одна просьба, над которой Вы, может быть, посмеетесь, но если бы Вам хоть раз захотелось меня порадовать — дайте мне свидетельство Вашего ко мне уважения — если я его заслуживаю — итак… — только не гневайтесь на меня! — Давайте перейдем с Вами на „ты“! В разговоре я бы никогда не попросил Вас об этом, лучше, чтобы это произошло сейчас, когда я в отъезде; если же Вы имеете что-нибудь против, то никогда больше не упоминайте об этом, я же, со своей стороны, сделаю то же самое! Из первого же полученного от Вас письма я буду знать, хотите ли Вы меня порадовать, и выпью тогда за Вас заздравную чашу от всего сердца. — Вы на меня не сердитесь? — Вы не поверите, с каким бьющимся сердцем я пишу это, жаль, что Вас нет здесь. Но довольно об этом».
Свое ответное письмо от 28 мая Эдвард Коллин почти полностью посвятил тому, почему он не может принять предложение друга. Он объясняет отказ особенностями своего характера: на «ты» он может быть только с давними друзьями детства. «Ты» в общении с Андерсеном сейчас, в зрелом возрасте, он бы воспринял как искусственное, оно бы только вызывало неудобство и неловкость у обеих сторон. Чтобы не оскорбить Андерсена отказом, Эдвард приводит самые витиеватые доводы, однако смысл их сводится к одному: сердечность и теплота отношений отнюдь не подразумевают амикошонства, которое неизбежно вторгалось бы в их отношения и вульгаризировало бы их.
