Возможно, поэтому отношения его с Андерсеном в 1824/25 учебном году несколько смягчились, хотя они по-прежнему были переменчивы и в целом далеки от идеальных. Как-то жена Мейслинга пригласила Ханса Кристиана к себе в комнату и предложила переехать из дома госпожи Хеннеберг, вдовы покойного бургомистра Слагельсе, на полный пансион в здание гимназии, где располагалась квартира Мейслингов. Здесь он будет платить за проживание ту же цену, а когда Мейслинги переедут в Хельсингёр — решение об этом уже было принято, — они возьмут его с собой, и в старшем классе, куда Андерсен несомненно (курсив мой. — Б. Е.) перейдет, ректор будет заниматься с ним латынью и древнегреческим и подготовит его к экзаменам на аттестат зрелости и к университетскому экзамену. Мейслинг тоже переговорил с Андерсеном об этом, и затем они оба, каждый в отдельности, изложили свои предложения в письмах Коллину, который на переезд согласился.
Вскоре Андерсен переселился в дом ректора и стал, таким образом, невольным свидетелем весьма скабрезных, с точки зрения викторианской морали, отношений между его хозяевами. Мейслинг рано ложился спать, тем самым невольно предоставляя полную свободу жене, вовсю флиртовавшей с офицерами расквартированного в Слагельсе уланского полка. Одну из конфузных ситуаций, касающихся лично его, Андерсен обрисовал в своих записках совершенно открытым текстом:
«Это был весьма странный мир, который мало-помалу открывался мне все больше и больше. Я по-прежнему оставался совсем еще ребенком и краснел, пожалуй, гораздо чаще, чем того требовали обстоятельства. Хозяйка даже говорила: „Он совсем не мужчина!“ Однажды вечером она вошла ко мне и поведала, что стала худеть, что платье на ней висит, и попросила пощупать ее за талию, чтобы в этом убедиться. И пришлось мне преклонить колени перед супругой моего директора. Она угостила меня превосходным пуншем, была необычайно приветлива и добра, но… даже не знаю почему, я чувствовал себя словно на иголках, мне казалось тогда, что я поступил несправедливо, подумав о ней плохо, и как только представился подходящий момент, ретировался, ощущая дрожь во всем своем теле. Сплетни, распространившиеся по городу о ее поведении, подействовали и на меня, возможно, я и вправду несправедлив, но с того времени я стал относиться к ней с подозрением»[69].
Наступили летние каникулы 1825 года. Ханс Кристиан еще раз съездил в Оденсе; он опять остановился у Хёг-Гульдберга — на этот раз вынужденно: по протекции полковника, возглавлявшего местный гарнизон, и епископа его мать поместили в богадельню, назначив ей небольшое содержание. Андерсен тоже, насколько мог, делился с матерью деньгами, хотя отчитывался за них перед Йонасом Коллином. В октябре того же года он сдал в Слагельсе на «отлично» испытание по математике, а затем и все остальные экзамены, в результате чего его перевели в четвертый, последний класс. Естественно, он тут же оповестил об этом всех своих друзей, написав им целых 14 писем.
Однако радовался он преждевременно, потому что с возобновлением занятий понял, что ему будет сложно угнаться за товарищами по классу и что уровень его знаний не отвечает полученным оценкам. Мейслинг тоже потерял терпение в общении с ним и вернулся к прежним насмешкам и издевательствам, хотя иногда возвращал ему свое расположение и по воскресеньям приглашал участвовать в семейных забавах, одной из которых явились как-то раз торжественные похороны сдохшей свиньи. Яму для нее вырыли в саду, засыпали ее песком и украсили цветами, а госпожа Мейслинг исполнила над могилой колоратурную арию.
Тем временем приближались рождественские каникулы, и Андерсен получил от госпожи Вульф приглашение провести их в ее семье: Петер Вульф получил к этому времени чин командор-капитана и назначение начальником Морского кадетского корпуса и жил с семьей во дворце Амалиенборг[70]. Здесь же Вульфы обещали на праздники поселить Андерсена. По приезде в Копенгаген его уже ждали там две комнаты с видом на площадь, а на одном из столов — подаренный ему трехтомник Шекспира в переводах Вульфа. Чувство благодарности переполняло Ханса Кристиана, и он тем же вечером записал в дневнике, который начал вести незадолго до этого:
«По этой площади я проходил много раз пять-шесть лет назад, когда не знал в городе ни души, а теперь живу в доме такой приятной и всеми уважаемой семьи и наслаждаюсь чтением собственного Шекспира. О, Боже, разве я не Аладдин, ведь я тоже нахожусь во дворце и наблюдаю, что происходит внизу, на площади? Добрый Боже, нет, Ты никогда не оставишь меня. Я готов расцеловать Тебя!»[71]
В следующие несколько дней Андерсен посетил почти всех своих копенгагенских знакомых: Эленшлегера и его дочь Шарлотту, Эрстеда, первооткрывателя электромагнетизма, в доме которого он встретил Рождество, Даленов, выручивших его когда-то в критическую минуту, профессора Хёг-Гульдберга, брата полковника из Оденсе, с которым Андерсен возобновил переписку и помирился теперь уже два года назад, актрису Королевского театра Биргитту Андерсен, давшую ему меткое прозвище «der kleine Deckamator»[72] (по одноименному названию немецкой книжки), а также фрейлину кронпринцессы. Естественно, перед каждым из друзей и знакомых он читал вслух отрывки из начатого (несомненно под влиянием Ингемана) исторического романа «Карлик короля Кристиана II». Перед Эленшлегером, кроме того, Ханс Кристиан прочитал недавно сочиненное им стихотворение «Душа».
Столь лихорадочная деятельность в Копенгагене не обошлась без конфуза. Во время большого бала, который Вульфы от имени Морского кадетского корпуса давали в своей новой резиденции, Андерсен застеснялся своего бедного костюма, переоделся во фрак, но, обнаружив, что он слишком похож на фрачную пару официантов, застыдился и ушел, хотя перед этим очень гордился тем, что Эленшлегер лично нашел его в толпе гостей, чтобы пожать руку. Как раз в эти дни Андерсен впервые «придумал себе любовь». Его сотоварищи по старшему классу не раз хвастались, что влюбились в ту или иную особу. Соответственно, он решил, что пора полюбить и ему:
«Я восторгался Эленшлегером и полагал, что чувство преклонения перед ним я смогу перенести на его дочь. Я находил некий поэтический символ в моей любви к его дочери и решил полюбить ее. Я не отрывал от нее глаз, хотел влюбиться так искренне, но не мог. И все же мои взгляды не остались незамеченными, и я слышал голоса: „Он влюблен в Лотту“. Тогда я и сам в это поверил, хотя прекрасно помню, как удивлялся тому, что можно влюбиться по собственному желанию! (Я оставался еще ребенком, так что речь не шла о настоящей любви!) И что же? Я думал, что люблю Лотту, а на самом деле любил ее отца. <…> Впрочем, это чувство или то, что я называю им, вскоре само по себе улетучилось — ведь нужно было возвращаться в Слагельсе»[73].
Увы, предаваясь радостям светской жизни, Андерсен должен был посещать в Копенгагене Мейслинга. Ректор, похоже, немного завидовавший светским успехам Андерсена, настоял на том, чтобы его ученик побыстрее возвращался в гимназию, чтобы вторую половину каникул провести у него в доме, присматривая за детьми. Когда Ханс Кристиан перед отъездом в очередной раз зашел к Мейслингу, его ожидала там крайне неприятная записка:
«Мне нечего сообщить Вам перед Вашим отъездом, желаю лишь передать настоятельнейшую просьбу, чтобы Вы по прибытии в Слагельсе употребили время не на писание рассказиков и стишков, которые Вы стряпаете к Вашей вящей забаве и на потеху Вашему окружению, а на выполнение школьных заданий. О том, до какой степени Вы разочаровываете меня, растрачивая время таким образом, когда Вам бы полагалось осваивать школьную программу, я собираюсь рассказать в личной беседе с Вами и заодно сообщить Вам некоторые сведения, которые, возможно, остудят Вашу страсть к сочинительству.
