Шагнул вперед и произнес, как я полагал, спокойным, ровным голосом:

– Кто здесь?

В темноте послышались быстрые, легкие шаги. Мелькнула тень и так быстро исчезла, что я не сумел понять, откуда она вышла и куда ушла.

Сердце замерло. Во рту пересохло. Обычные физиологические симптомы, доказывавшие, что я жив. Такого со мной давно не случалось.

Я видел достаточно, чтобы разобрать, что на ней платье, возможно, алое, свободное, с низким вырезом. Как и все платья, что покупала Мириам: в них ей было комфортно переносить летнюю жару.

Она и умерла в таком платье. Никогда не забуду фотографий. Бендинк, детектив с мрачным лицом, проводивший расследование, похоже, с особенным удовольствием швырнул мне их в лицо, даже в госпитале, когда я едва мог открыть глаза. Эти снимки, снятые с разных точек, беспощадные в брутальной честности, останутся со мной навсегда. Цвета крови и ткани были почти одинаковы.

Я прошел вперед, свернул налево, в комнату сына, и зажег свет. Захотелось заплакать. Кровать стояла на своем месте. Постельное белье снято. Мультяшные зверьки на обоях застыли в прыжке, на бегу. Они делали то же, что и мультяшные люди: действия, которых в реальной жизни мы не совершаем. Многие были отмечены заметками криминалистов, их перья и мелки прошлись повсюду. В некоторых местах на бумаге была тонкая полоска. В памяти вспыхнула фраза: «Брызги крови».

Голубые меловые линии расчертили пол, стены, шкафы и низкий столик, за которым Рики склонялся над книгой с карандашом в руке.

Подобно тонким извивающимся змеям, они выбегали наружу от очерченного мелом силуэта маленького, скорчившегося на полу тельца. Одна рука, защищаясь, поднята над головой. Казалось, она вычерчена здесь единой, непрерывной изогнутой линией.

Здесь умер Рики. Голубой контур на голых досках – единственное физическое свидетельство того, что у нас был сын. Этот момент навсегда выхвачен из человеческой жизни и прибит к полу. Он означал одно: «Здесь».

Я прикоснулся ногой к нарисованному силуэту. Остановился. Здесь было так много голубого мела, что одним движением удалить его я не мог.

Сзади снова послышался звук. Я вернулся назад, на площадку, стараясь найти его источник в темноте, сгустившейся в углу. Свет лампы туда не доставал.

Я знал, откуда донесся тот звук. Из спальни. Больше неоткуда. Пока я смотрел, что-то проскочило в дверь – туда и обратно, словно дразня. На долю секунды мелькнули алое хлопчатобумажное платье, гибкая голая нога, вытянутая голая рука. Мелькнули и исчезли в темноте.

У нее было много таких платьев. Она постоянно их покупала. Они были, словно форма, словно вторая ее кожа.

Я прошел вперед, мимо гостевой комнаты, мимо кладовки. Голубые линии на полу напоминали боевой раскрас на лице дикаря. Глубоко вдохнул и решительно вошел в спальню.

Возле викторианской металлической кровати, на которой мы спали, что-то трепетало, пытаясь ожить. До меня дошел запах, сухой, противный, горелый. Я вгляделся и увидел огромного мотылька, запертого Под абажуром настольной лампы, которая стояла на тумбочке. Мотылек пристал к стеклу и бил крыльями, стараясь освободиться.

Она танцевала в углу.

Платье кружилось, мелькали длинные грациозные ноги, голые, загорелые.

Взлетали блестящие, каштановые волосы. Я видел ее тонкую смуглую шею.

На полу – еще один голубой силуэт, больше, чем в детской. Согнутое в агонии тело. Я перешагнул через силуэт и направился к танцующей фигуре, стараясь не дрожать.

Она запрыгала вокруг меня, вокруг кровати, мимо зеркала. Взлетали длинные волосы, тонкие пальцы совершали театральные жесты.

Звучала знакомая песня. В тюрьме я на некоторое время раздобыл эту кассету, пока ее у меня не изъяли за какое-то правонарушение.

Мягко рокотало фортепьяно Брюса Хорнсби и тихий, печальный голос пел:

Я старался вспомнить название, проклинал испорченную память. И тут песня подсказала мне его.

Я подошел к изголовью кровати, нажал на кнопку «стоп» и на клавишу удаления кассеты. На пластике наверху дешевой шариковой ручкой – такие нам выдавали в Гвинете – было нацарапано моим почерком: «Собственность Бирса. Укради меня и умри».

Алая фигура двинулась к дверям. Рука моя дернулась, но не нащупала ничего, кроме паутины, свисавшей со старого вентилятора в потолке над железной кроватью. Паутина упала. Пружины скрипнули. Этого звука я не слышал более двадцати лет, и он наполнил меня отчаянием и грустным желанием.

«Иногда хорошо, когда медленно. Иногда – когда быстро».

Тихим голосом, исполненным страха и гнева, которого и сам не ожидал, я пробормотал:

– Кто ты?

Прыгнул вперед, ухватил алую ткань, потянул ее и нащупал тело, настоящее тело.

Мантия каштановых волос опустилась. Она стояла ко мне спиной. Я положил руки на ее обнаженные плечи и повернул ее к себе.

На меня уставились зеленые незнакомые глаза.

– Привет.

Девушке было около двадцати пяти. Стройная, красивая, овал лица выдавал восточное происхождение. Над глазом маленький горизонтальный шрам. Она улыбнулась: белые ровные зубы и серебристая булавка в кончике языка.

Стояла, изогнувшись, словно танцовщица в дешевом кабаре Сент-Килды.

– Кто вы такая, черт побери?

Лицо девушки вытянулось, но привлекательности не утратило.

– Похоже, вы мне не рады.

В речи слышался явный местный выговор, он не совпадал с чужеземной внешностью.

– Быстро снимите платье моей покойной жены, – сказал я. – И убирайтесь из моего дома.

Она притронулась к алой ткани.

– Здесь их так много. Они ведь ей больше не понадобятся.

– Убирайтесь, – сказал я, однако взбешенным себя не чувствовал.

Кто-то послал ее сюда, и, если она из тех женщин, которым можно приказывать, нетрудно угадать все остальное.

– Послушайте, Бирс. Не будьте ханжой. Почему бы здесь кому-то не поселиться? Больше ведь и нет никого. Как думаете, кто платил за электричество, воду и газ? Кто вымыл некоторые предметы, чтобы они не пахли? Я. Вот кто. В большом доме нужна женщина.

Она дотронулась до моей руки, погладила ее. Почти нежно.

– Меня зовут Элис. Если позволите остаться с вами, не пожалеете.

– Вон, – сказал я, и сам услышал, как неуверенно это произнес.

Я чувствовал изнеможение после наркоза Мартина-медика и последующих событий. Я был жив, но не ощущал этого.

К тому же я не мог отвести от нее глаз. Тело девушки было так похоже на тело Мириам. Такое же тонкое, гибкое, как у гимнастки, и немного надломленное. Если бы и не видел ее лица, то мог бы представить…

– Вам нужно платье, – сказала она. – Возьмите.

Легко и непринужденно она нагнулась и через голову стащила алую тряпку, потянув вместе с ней и волосы. Затем встала передо мной, слегка ссутулившись. Рот искривился гневом и обидой.

Она сунула платье мне в руки. Я почувствовал мягкое прикосновение ткани, ощутил его свежесть, такую знакомую. Когда-то это была часть ритуала, начинавшегося и заканчивавшегося здесь. Иногда мне казалось, что в этой комнате мы будем жить вечно, заключив друг друга в объятия, не двигаясь, едва дыша, ощущая восторг людей, сделавшихся одним целым. Мы так много находили друг в друге, что ничто в мире за оконными ставнями больше не значило.

Я разжал руки. Платье скользнуло между пальцев и упало на пол. Она смотрела, как оно легко опустилось на старый ковер, затем подняла его осторожно и кинула на кровать. Взглянула на меня, изогнув стройное бронзовое тело, как в танце. У нее была маленькая грудь с темными, почти черными сосками. Треугольнику волос над длинными стройными ногами была придана геометрическая форма, напоминавшая изогнутый астрологический символ. В нижней части живота – тату в виде маленького красно-зеленого дракона.