В моем доме находилась хорошенькая молодая женщина, наполовину китаянка, по имени Элис Лун. Явилась неизвестно откуда, предложила мне свое тело и неправдоподобную историю о маме. Кивнула, как собачонка, когда я ответил отказом. Хорошо, что смыла мел, очертивший силуэты скорченных трупов моей жены и ребенка.

Я чувствовал себя голым и глупым, самым глупым человеком на свете, болваном с мишенью на груди. Меня мог обмануть всякий, кто оказался бы у меня на пути, будь то Стэп, Элис или какой-нибудь злобный подонок, которого я еще встречу в странном и незнакомом мире.

К тому же – это было самым ужасным – впервые за двадцать три года я увидел мертвого человека. В тюрьме покойников убирали в мешки и относили в морг, как мусор, который надо убрать. Когда я носил полицейскую форму, вид трупа был не таким уж редким явлением. Покойники, разумеется, не лежали на улице, никто о них не спотыкался, тем не менее иногда они становились частью пейзажа. Мертвецы лежали, устремив в небо незрячие глаза. Я читал в них немой вопрос: за что?

Но здесь, на убогой улочке, рядом с моим домом… это было неправильно. Свой дом я обязан защищать. Город никогда не был добрым или сочувствующим. И все же он держался в рамках, а прибивание тел к столбам из этих рамок выбивалось.

Я взглянул на несчастного, на эту боль, кровь и агонию, и снова увидел нечто оттуда, нечто болезненное. Прислушался…

«Столб, шиповник, мусорный контейнер, мертвый человек, мертвый…»

…и увидел пригвожденным самого себя в тот жаркий день. Мне придали такую позу, чтобы я все видел и взял на себя вину за то, чего, возможно, не делал.

Я закрыл глаза и увидел себя на столбе, а рядом – Мириам. Она смотрела на меня молча, а выражение ее лица говорило: «На этот раз ты действительно попал».

Это была правда. Я «попал». И всегда буду попадать. Лучше бы они в Гвинете вкололи мне нужную ампулу, потому что в каком-то смысле я уже умер. Все, что произошло после… голоса, воспоминания, Элис Лун, Стэп и безобразные копы, пыхтящие возле зловонного трупа, прибитого к старому столбу, все это было… неважно. Меня интересовало только одно. Я хотел знать, что случилось. Что я сделал или чего не делал. Может, я что-то могу исправить.

Все остальное значения для меня не имело.

Я посмотрел на полицейских и сказал:

– Добрый день, господа. Чудесный солнечный денек. Не могли бы вы не шуметь? Спать невозможно.

Копы были одной комплекции: оба толстые, с одинаковыми пустыми злыми лицами и мертвыми, усталыми глазами. Возможно, на операционном столе хирургическим путем кто-то убрал то немногое очарование, ум, душу, отпущенные им природой, а взамен не оставил ничего, кроме тика, скривившего на сторону рты, так что лица их застыли в постоянной гримасе, словно бы вопрошавшей: «Чего?»

В современном мире – я узнал это в тюрьме в те немногие моменты, когда удавалось поговорить с вновь прибывшими заключенными – вопрос этот обыкновенно был риторическим. Я знавал таких людей и в прежние дни. Они не задавали вопросов. Ждали, что ответы свалятся на них с неба с криком: «Смотри на меня! Смотри на меня!»

Забавно, что тик, поразивший их лица, был симметричным: один рот кривился на левую сторону, другой – на правую.

На них были толстые черные кожаные ремни. Такие носят электрики, обслуживающие линии высокого напряжения, правда, у этих людей были большие пистолеты, баллончики с каким-то нехорошим содержимым, рации и другие предметы, которые я раньше не видел. Все это висело на аккуратных зажимах. Раньше так подвешивали молотки и отвертки. Прогресс. Мне захотелось поскорее вернуться домой, войти в спальню и залезть под одеяло. Правда, там уже была Элис Лун.

– М-м?

Полицейский с правым тиком зол был не на меня. Он был зол на все, что его окружало.

– Здесь жилой дом, – сказал я. – Помнится, я читал, что по правилам вы можете включать сирены и мигалки, когда едете на помощь к живым людям. А здесь…

Я посмотрел на тело, прибитое к столбу. Пятна крови высохли и почернели. Тело застыло. Шел девятый час утра. Рассвет наступил задолго до семи. Он провисел здесь, как пугало, при свете дня добрых полтора часа, прежде чем кто-то – лица, выглядывавшие из разбитых и пыльных фабричных окон, подсказали мне, кто это был, – вызвал полицию.

– Я не являюсь экспертом в таких вопросах, но что-то подсказывает мне, что этот парень мертв.

Они едва смотрели на человека, прибитого к столбу. Складывалось впечатление, что они привыкли к таким вещам.

– О'кей, – сказал я. – Я только что приехал, и тут такая история. Это не моих рук дело, клянусь честью. Могу ли я теперь идти?

Полицейский с левым тиком хлопнул толстой рукой по жезлу. Показалось, что он сейчас меня им ударит. В это жаркое утро, при свете дня я вдруг почувствовал, что дрожу.

– Неплохая идея, – пробурчал он. – Мы как раз ждем титиктивов…

Слово «детективы» он произнес как маленький ребенок.

– Вам нечего скрывать?

– Господа, – сказал я, разведя руками, – если бы я был тем самым человеком, вышел бы я сюда говорить с вами?

Они переглянулись.

– А почему вы здесь? – спросил полицейский с правым тиком. – Говорите правду. Мы все равно выясним.

Я улыбнулся, стараясь казаться безобидным простаком.

– Я прожил спокойную жизнь. Ни разу не видел мертвеца. Во всяком случае, убитого человека, но здесь – мне подсказывает инстинкт – человек вряд ли сам себя пригвоздил к столбу.

Оба кивнули.

– Сказать правду? – продолжил я. – Может, вы подумаете, что это патология. Но мне хочется подойти поближе, чтобы как следует все рассмотреть.

– Это понятно, – пожал плечами полицейский с левым тиком.

Я поморщился.

– Дело в том…

Они все еще недоумевали.

– Этот капюшон… такие капюшоны я видел в кино для взрослых. Он провоцирует. Просто ужасно.

Полицейский с правым тиком покачал головой и замел по-детски монотонно:

– Он хочет видеть мертвеца, он хочет видеть мертвеца, он хочет видеть…

Он выразительно помусолил пальцами воображаемые купюры и алчно улыбнулся.

Последним полицейским, который делал это при мне, был Стэплтон. Четверть века назад. Очень скоро ему пришлось об этом пожалеть.

На этот раз я полез в карман и вынул, как идиот, пачку. У меня не получилось отделить мелкие купюры, и я отдал пятьдесят долларов.

– Пожалуйста, – сказал я. – Будьте добры.

Полицейский с левым тиком снял что-то со своего ремня. Это было похоже на швейцарский армейский нож. К нему крепились два болтореза. Бритвы, сверла и другие приспособления скрывались в его квадратном маленьком корпусе. Коп щелкнул толстыми пальцами, и, откуда ни возьмись, явились крошечные ножницы. Затем с большей аккуратностью, чем можно было ожидать, разрезал левую половину капюшона, на мгновение задержался, глянул на мертвые руки, соединенные длинным острым штырем, и продолжил свою работу с другой стороны.

Пришлось немного потянуть. Кровь приклеила ткань к лицу. Судя по всему, человека сильно ударили по губам.

Мы все уставились на мертвое лицо. За свою жизнь я достаточно насмотрелся на убитых и знал, как они выглядят. Я сказал это вслух.

– Кажется, что он спит.

– Кажется, что он мертв, – пробормотал полицейский с левым тиком.

Это замечание так развеселило его партнера, что тот от смеха схватился за толстый живот.

То, чего я не мог им сказать, было следующим: Тони Моллой всегда казался мертвецом, даже когда был жив, дышал, работал на верфи. У него была та же серая, угреватая кожа, те же крашеные черные волосы, кустистые брови и толстый нос, чуть более рябой, чем раньше. Кривой рот (в подростковом возрасте в него всадили нож) таким же кривым и остался. Он просто выглядел более мертвым, чем обычно, и это меня сильно обеспокоило, потому что из всех людей, с которыми я хотел поговорить, Тони Моллой был одним из первых.

Стэп мгновенно догадался бы о моей заинтересованности. Любой, кто знал меня и мое дело и обладал бы минимальным уровнем IQ, понял бы это.