— Ты разобьешься насмерть! — крикнул палач. — Подожди меня!

Он наконец взобрался по лестнице до верхней ступеньки, но тут у него закружилась голова, ноги подкосились; рев водопада под ним, ослепительное солнце, все эти взгляды сочувствия ко мне и ненависти к нему — все это вместе взволновало несчастного до глубины души. Дрогнувшей рукою он накинул мне на шею веревку и столкнул меня в пропасть; он попытался своею гнусною ногой упереться в мои плечи, но плечи эти крепки и тверды, человеческая стопа не может в них вдавиться; стопа моего палача соскользнула, он больно ударился, на секунду застыл, держась обеими руками за верхушку виселицы, потом одна его рука ослабела, и мгновение спустя он тяжело рухнул на дно оврага, и поток унес его тело.

Таков был рассказ висельника.

Эта веселая виселица, эта сцена, так забавно описанная, в высшей степени заинтересовали меня; до сих пор я и вообразить не мог, что виселица может послужить приятной темой для воспоминаний, никогда я не видел, чтобы смерть раскрашивали в подобные цвета; среди тех, кто разрабатывал эту жилу, столь волнующую, большинство сгущали мрачные краски, рисовали кровавые сцены, будто смертная казнь у нас не самое банальное в своем роде явление, некая подать, которую постоянно приходится платить, не более того. Но наш бандит был честный малый, он знал, что виселица — это оборотная сторона его ремесла, понимал, что итальянское общество тактично предупреждало его: «Я позволяю тебе грабить, воровать, даже убивать англичан и австрийцев при условии, что, если ты вынудишь нас повесить тебя, ты будешь повешен».

Он принял это условие и был слишком справедлив душою, чтобы жаловаться. Я пожелал узнать, что сталось с ним после повешения, и по моей просьбе он продолжил свой рассказ.

— Я прекрасно помню малейшие свои ощущения, и, если бы через час мне пришлось пережить все заново, я не стал бы ни о чем тужить. Когда петля захлестнула мою шею и я упал в пустоту, я сперва почувствовал довольно сильную боль в горле, а потом уже ничего не чувствовал; воздух с трудом проникал в мои легкие, но малейшая частица этого воздуха, душистого и целительного, поддерживала во мне жизнь; к тому же, легко качаясь в воздухе, я ощущал, что какая-то невидимая рука убаюкивает меня. Шум в ушах был дивною небесной музыкой, теплое и чистое дуновение на пересохших губах моих было поцелуем моей возлюбленной, все предметы я видел словно сквозь прозрачную дымку, передо мною открывалась сияющая даль, будто мой взор достигал пределов рая. Вне всякого сомнения, на помощь мне пришла Святая Дева, ибо я был ее мучеником. И разве не носил я на сердце медальон с прядкою волос Марии? Вдруг мне стало не хватать воздуха, я уже ничего не видел, не чувствовал больше покачивания; я был мертв.

— И, однако, — возразил я, — в данную минуту вы больше чем когда-либо пребываете на этом свете и вовсе не намереваетесь его покинуть.

— Это великое чудо, — серьезно отвечал мне бандит. — Я был мертв уже целый час, но тут мой достойный капитан перерезал веревку виселицы. Когда я пришел в себя, глаза мои встретились с ласковым взглядом женщины, которая, склонившись надо мною, возвращала мне душу… душу более чистую и более крепкую. У этой женщины был итальянский голос, итальянская грация, мягкий говор, живой взгляд — все совершенства итальянки. На миг я подумал, что восстаю из могилы и меня принимает в объятия мадонна Рафаэля. Вот, синьор, моя история; пока я был бандитом, я обещал своей кроткой Марии сделаться, если смогу, порядочным человеком — теперь надеюсь достигнуть этого из любви к ней: чтобы быть порядочным человеком среди вас, порядочных людей, я даже раздобыл себе приличную одежду и новую шляпу, что особенно важно.

— Вам понадобится еще и честное ремесло, а я очень опасаюсь, что у вас его нет.

— Именно это мне везде и говорят, синьор, и все-таки, сколько я ни искал, я никогда не видел, чтобы честное ремесло в вашей стране привело к чему-нибудь хорошему.

— И вы думали, что вам больше бы повезло в Италии?

— Неаполитанская округа, добрая матерь, каждое утро порождает столько грибов, что можно прокормить целый город. А у вас за все нужно платить, даже за ваши грибы, хотя они сущая отрава.

— Значит, вы полагаете, что ремесло бродяги-ладзарони — это ремесло порядочного человека?

— Лучше ничего нет на свете; ты не хозяин и не слуга, ни от кого, кроме как от себя, не зависишь, работаешь, если уж крайность пришла, а крайности никогда не бывает, пока солнце светит на небе; да, в конце концов, можно отправиться в Рим, проползти на коленях вокруг собора Святого Петра, а это все равно, что двести раз получить отпущение грехов, — вот что значит быть ладзарони.

— В таком случае, почему же вы не сделались ладзарони?

— Я подумывал об этом, ваша честь, — сказал он, — Мария сама просила меня об этом, но я слишком боюсь извержения Везувия.

В этот момент мы вступили в Париж.

Вход в город через заставу «Доброго Кролика», быть может, самый приятный, хотя и самый скромный из всех возможных. Идешь через поля, пересекаешь широкую дорогу, где каждое утро производит учения кавалерия, входишь в узкую аллею, слева оставляешь «Большую Хижину» и все соседствующие с нею кабачки — и вдруг оказываешься возле прекрасного Люксембургского сада, излюбленного места прогулок жителей этих отдаленных кварталов. Мой итальянец сыпал вопросами на каждом шагу, всему удивлялся — то старым дамам, заполнявшим сад, то юным пэрам Франции, которые явились сюда зубрить законы с хлыстом в руке и шпорами на сапогах; удивлялся этой громадной театральной зале и этой столь ничтожной Сорбонне, этим внушительным особнякам из простого камня — а вокруг ни одной мраморной статуи, ни единого человека, греющегося на солнышке; а вот эти ладзарони работают как каторжники, а иные ладзарони поют на улице фальшивыми голосами в сопровождении еще более фальшивых музыкальных инструментов; отвратительные цветные гравюры на дверях стекольщиков, глиняные горшки, лишенные всякого изящества, никаких древностей; улицы узкие, воздух зловонный, молоденькие девушки без улыбки, придавленные нищетой, на всех улицах — продавцы ядов и ни одной Мадонны! Бандит был ошеломлен.

— Каким же ремеслом занимаетесь вы здесь, чтоб прожить? — проговорил он с видимым беспокойством.

— Прежде всего, что вы умеете делать? — возразил я, сам немного затрудняясь, что́ бы можно было посоветовать такому человеку.

— Ничего, — отвечал он. — Только я пел бы куда лучше, рисовал бы лучше и ваял бы лучшие мраморные статуи; я лучше охранял бы дворец, чем те, кого я здесь до сих пор видел; что же касается ваших торговцев ядами, то вот кинжал, который больше стоит, чем все их зелья, — добавил он с энергической улыбкою.

— Если у вас нет никаких иных средств к существованию, от души жалею вас, любезный: у нас висят на шее пятнадцать тысяч живописцев, тридцать тысяч музыкантов, а поэтов — не счесть, и у всех у них дела идут весьма неважно; что же касается вашего кинжала, то советую оставить его в покое, потому как на сей раз вы будете повешены на такой виселице, у которой веревка никогда не обрывается.

— И все же не хвалясь скажу, я недурно пою любовные песни. Когда я был в Венеции, самые галантные синьоры доверяли мне возглавлять серенаду, и я так успешно с этим справлялся, что не раз мне доводилось завершать для себя самого дело, начатое для другого.

— У нас серенада была бы самым глупым занятием. Во Франции существует лишь один надежный способ заполучить женщину: что-нибудь ей подарить. Никакие на свете песни тут не помогут. Будь ты самим Метастазио[41], бедняга, она только посмеется над жалобными звуками твоей гитары и над твоими мелодическими любовными песнями среди летней ночи.

— В таком случае, — сказал молодой итальянец, поднимая голову, — я попрошусь на службу к королю Франции, покажу ему, как я умею обращаться с карабином, командовать батальоном; если он согласится взять меня на службу, я берусь стоять на посту в самое жаркое лето без зонта, как самый отважный бандит.