– Ах во-от какие дела! – растягивая слова произносит Тоотс и трет нос. – Ну, стало быть, нет вопросов. Стало быть, дело в шляпе. Вот что, Либле, выйди на улицу, поговори с ним за углом дома, скажи, что пир в самом разгаре и всего навалом. А я обойду кругом, со стороны проселка и словно бы случайно на вас наткнусь. Как поступить дальше, будет видно. Но помни, не говори ему ни одного плохого слова и даже вида не подавай, что мы его подозреваем. Ты мужик хоть куда, Либле, я каждый день стану подносить тебе шкалик – до самого конца года.

– Заметано! – отвечает Либле, поворачивается на каблуках и снова выходит на улицу.

Тоотс быстренько разыскивает среди гостей арендатора и что-то шепчет ему на ухо.

– Что-о?! – вскакивает с места разъяренный арендатор.

– Тихо! Скоро я приведу его сюда. Будьте с ним так любезны, как только сможете – до тех пор, пока мы не решим все вместе, как с ним быть. И не порите горячку! Главное, не мешайте мне говорить первому все, что я скажу, вы станете подтверждать, а следом за вами и все остальные.

– Да чего с ним цацкаться! – фыркает арендатор. – Дать взбучку и пускай катится!

– Спокойно, спокойно! Сделайте, как я сказал, глядишь, он и позабавит нас малость сегодняшним вечером.

Примерно то же самое Тоотс говорит и своей молодой жене, после чего на некоторое время покидает пирующих.

На улице метет, поэтому Кийр замечает Тоотса лишь когда тот подходит чуть ли не вплотную. Рыжеголовый обрывает на полуслове разговор с Либле и делает попытку немедленно ускользнуть.

– Постой! – восклицает Тоотс и берет его под руку. – Ба! Да это же Йорх!

– Ну допустим, Йорх, а тебе-то что за дело до этого? – зло спрашивает Кийр.

– Что за дело…? – повторяет Тоотс. – Никакого дела мне до тебя нет, дорогой школьный друг, просто удивляюсь, отчего это ты, как только меня увидел, сразу пустился наутек.

– А если мне так нравится. Так же точно и я могу удивляться, отчего это ты хватаешь меня за руку, словно хочешь задержать.

– Тебя – задержать?! Дорогой Йорх, кто же может хотеть тебя задержать? С чего это мне тебя задерживать? А впрочем… Ты прав – я и впрямь хочу задержать тебя и отвести туда, где твое настоящее место, как школьного друга и званого гостя; хочу тебя задержать, чтобы отвести к свадебному столу и усадить по правую от себя руку. Это перст судьбы, что я случайно вышел на улицу – взглянуть, не подобрались ли зайцы к моему клеверу – да, это перст судьбы, не то вряд ли бы ты сам зашел к нам в комнаты. Только вот никак не пойму, что это стряслось с Либле, держит человека на морозе, нет, чтобы пригласить в дом.

– Какое там, моя ли это забота – в дом приглашать, – недовольно ворчит Либле. – Гостей вроде как сам хозяин праздника зовет, а не то так посылает кого от своего имени. А я от чьего имени должен звать? От имени Крантса, что ли? Сверх того, сдается мне, господин Тоотс, что это вроде как ваша свадьба, а не моя. Ик! Будто самому мне не холодно. Брр-уф!

– Вечно-то у тебя, Либле, куча оправданий да возражений. В последнее время с тобой вообще лучше не иметь дела, – отвечает Тоотс так же недовольно.

– И то сказать, будьте так добры, господин Тоотс, и сами возитесь с вашими делами. Моя забота – торчать на колокольне.

– А чего ты, собственно, добиваешься, Тоотс, – внезапно спрашивает Кийр, – хочешь, чтобы я вошел в дом и сел за свадебный стол по правую от тебя руку?

– А как же иначе, дорогой друг!

– Ну, этого ты вряд ли дождешься.

– Отчего же вряд ли, Йорх? Они там собрались все вместе, одинаково и мои, и твои школьные друзья и подруги – с чего это именно ты хочешь блистать своим отсутствием? Что ты этим хочешь доказать? Что ты главнее всех нас? Выше всех нас? И наше общество тебе не подходит?

– Я никогда не ставил себя выше других.

– В это я верю. И ежели говорить откровенно, для того у тебя и нет никаких оснований. Здесь, среди нас нет никого, кто был бы выше или ниже других, все мы одинаковые, точно такие, какими нам придется предстать когда-нибудь пред ликом господним. Не так ли? Или ты вспоминаешь старое и затаил против меня злобу? Ежели мы этим станем заниматься, то ей же ей у меня больше оснований для упреков, чем у тебя. Взять хотя бы вчерашнюю историю… Да, мне и впрямь было больно слышать твои слова, мое сердце так сжалось в груди, что сегодня утром мне пришлось чуть ли не зубами его расправлять, чтобы привести в норму, но сегодня в этом же моем сердце снова столько радости, что я все, все злое готов забыть. А за тарелку горячего супа, которая вылилась тебе на голову, прости – в этом я так же мало виноват, как ты – в сегодняшней метели. Это – вина пастора, а вернее, слепого случая. Нет, брат Кийр, протяни мне руку, забудем все плохое, что было между нами, и с радостью припомним все хорошее и красивое. Подведем сегодня черту под прошлой жизнью, поставим двоеточие и откроем кавычки для новой! Ты, пожалуй, мог бы и засомневаться в серьезности моих слов, ежели бы я еще и теперь жил по-прежнему, то есть, ежели бы в моей судьбе не произошла такая перемена, какая произошла; но теперь, когда я переступаю через порог новой жизни, вернее, уже немного и переступил, ты обязательно, обязательно должен почувствовать, что мои слова идут из самой глубины сердца, что в них нет ни притворства, ни лжи. Со вчерашнего дня я стал старше, по меньшей мере, на пятнадцать лет и пять месяцев – неужто же ты и впрямь считаешь, что такой, чуть ли не сорокалетний старец способен на какие-нибудь мальчишечьи фокусы и проделки? Нет, дорогой Кийр, я уже перебесился, уже и намека не осталось на прежнего Тоотса, неисправимого болтуна, жулика, драчуна и выпивохи. Прошло, пролетело… на вечные времена… и еще на пару годиков сверх того. Неужели же ты не замечаешь этого хотя бы по моему разговору, по моему тону?

– Да, ты и вправду разговариваешь как-то непривычно, я еще никогда не слышал, чтобы ты так говорил.

– Разве ты не слышишь, как я вздыхаю?

– Вздыхаешь, верно. Как же не слышать.

– Ну да, тогда доверь мне свою руку, мой верный друг Йорх, и поклянись, что ты будешь любить меня так же, как я тебя… всю жизнь… от колыбели до могилы.

– Клянусь.

– Так. А теперь позволь поцеловать тебя – для закрепления нашей дружбы навеки. Так. А теперь войди в мой дом и отведай моей пищи, потому что… Как же звучал этот псалом, мы еще в школе его заучивали..? «Так наш Господь возлюбил всех живущих, что он…» Что же именно он сделал? Выскочило из головы.

– «Что он…» – Кийр без запинки дочитывает псалом до конца.

– Так это было, да. Так, так. У тебя отменная память, мой друг. А теперь пошли, войдем в дом, боюсь, как бы ты не простудился. Здоровье у тебя и без того не ахти какое.

– Погоди немного, я еще не решил, пойду ли я вообще, ах да, я собирался у тебя еще кое-что спросить.

–Да?

– Скажи мне, Тоотс – мы ведь теперь с тобой друзья! – неужели и вправду женитьба так сильно меняет человека?

– Ах, дорогой друг, – вздыхает Тоотс, – лучше и не говори! Одна ночь – и ты совсем другой человек! Нет, не обо мне одном речь. Погляди на Яана Имелика и ответь, что осталось от нашего веселого и озорного школьного друга? Нет, ты погляди, погляди и ответь, что от него осталось? Нет, ты поди и взгляни своими глазами, что осталось от него!

– Так что же?

– Ох, – Тоотс закатывает глаза, – да сохранит Господь наш покой, аминь! Ты должен сам увидеть, что осталось от Яана Имелика. Пойдем, мой дорогой Йорх, поглядим вместе, что от Яана Имелика осталось, эти остатки сидят где-то там, в уголке – ап-чхи! – ну видишь, разве я не говорю правду, да, сидят где-то там, в уголке и…

– И..?

– Что – «и»?

– Ну, ты же сказал – «и»?

– О Господи! Может, и вправду сказал, дорогой Йорх, но разве у меня что-нибудь в памяти удерживается. Не сердись понапрасну, дружочек, ведь я уже старый и тупоголовый. Сорок пять лет – не шутка. Идем, идем, сынок, в дом, здесь холодный снег с крыши за воротник заметает, а это сулит муки телесные и боль плотскую. Идем, идем, Аадниель, в комнаты, там я тебе расскажу, какое страшное несчастье постигло нас вчера. Чертовы кошки и собаки – ох, Иисусе, какое непотребное слово сорвалось с языка! – ну да, кошки и собаки перебили и свалили в одну кучу все наши мисочки со студнем и деревянные плошки с маслом, и бутылочки с вином. Одна чертова падаль – вот снова! Сразу видно, что сорок пять это все ж таки не пятьдесят – да, одна поганая тварь еще и зубами ухватилась за кран пивной бочки, вертела его, вертела, будто колок на скрипке, до тех пор, пока все пиво не вылилось. Нет, всю-то вину, ясное дело, на неразумных тварей валить нельзя, может статься, старик-отец сам позабыл завернуть кран, но пиво-то все одно вылилось на пол и бочка стоит пустая, как колокол.