– Если повезет. Рубленую требуху и яйца вкрутую. Это называлось сладостями. Мы любили Рождество – не надо было работать.

– И что это была за работа?

Харпер усмехнулся: он уже не раз слышал эту историю. Шарп прилег, подложив под голову ранец, и уставился куда-то за низкие темные облака.

– Мы расплетали старые корабельные канаты, просмоленные. Получаешь восьмидюймовый канат, жесткий, как мерзлая кожа. Если тебе нет шести, должен одолеть семь футов в день, – он ухмыльнулся. – Пеньку продавали конопатчикам и обойщикам мебели. Не так плохо, как комната с костями.

– Это еще что?

– Комната с костями. Растираешь кости в порошок и делаешь из них нечто вроде пасты. Половина чертовой слоновой кости, которую можно купить в магазине, сделана из этой самой пасты. Поэтому мы любили Рождество. Работы не было.

Фредриксон, похоже, был впечатлен.

– И что же было в Рождество, сэр?

Шарп попытался вспомнить. Он так много забыл. Убежав из приюта и решив на будущее держаться от него подальше, он постарался изгнать эти воспоминания из памяти. Теперь они были так далеки, как будто принадлежали кому-то другому, гораздо менее удачливому.

– Помню, по утрам была служба в церкви. Мы получали длиннющую проповедь о том, как нам повезло. Потом кормежка. Требуха, – он усмехнулся.

– И пудинг с изюмом, сэр. Вы мне говорили, что как-то давали пудинг, – пробурчал Харпер, заряжая свое ружье.

– Да. Один раз. Чей-то подарок, по-моему. После обеда заходил кто-нибудь из попечителей. Или матери приводили мальчиков и девочек посмотреть, как живут сироты. Боже, как мы их ненавидели! Верите ли, это был единственный проклятый день в году, когда топили камин: не должны же дети богачей подхватить простуду, навещая бедняков, – он поднял палаш, задумчиво рассматривая лезвие. – Давно это было, капитан, очень давно.

– Вы возвращались туда?

Шарп сел.

– Нет, – он запнулся. – Я думал об этом. Было бы чудесно явиться туда в мундире и этой штукой на поясе, – он снова осмотрел лезвие и усмехнулся. – Наверное, там все поменялось. Ублюдки, что заправляли всем, вероятно, передохли, а дети, скорее всего, спят в кроватях, едят три раза в день и не знают, как им повезло, – он поднялся, чтобы сунуть палаш в ножны.

Фредриксон покачал головой:

– Не думаю, что там что-то изменилось.

Шарп пожал плечами:

– Не так это важно, капитан. Дети – чертовски крепкие существа. Подари им жизнь, с остальным они справятся, – он постарался, чтобы слова прозвучали грубовато, и пошел прочь от Фредриксона и Харпера, потому что разговор напомнил ему о собственной дочери. Достаточно ли она большая, чтобы осознать праздник Рождества? Он не знал. Он мог лишь вспоминать, каким в последнюю их встречу было ее маленькое круглое личико и темные волосы, так похожие на его собственные, и гадать, что за жизнь ей достанется: жизнь без отца, жизнь, начавшаяся с войны. Ее бы он никогда просто так не оставил.

Шарп переходил от одной группы людей к другой, обмениваясь с каждым парой фраз, слушая шутки и пытаясь разглядеть тайные страхи. По его приказу сержанты раздали еще полдюжины фляг с бренди, и он был тронут, когда солдаты предлагали ему глотнуть драгоценной влаги из их порции. Собственный отряд он оставил напоследок. Пятнадцать человек сидели отдельно; кое-кто затачивал и без того острые лезвия штыков. Восемь из них были немцами, достаточно хорошо говорившими по-английски, чтобы понимать приказы. Он махнул им рукой, разрешая сесть: с педантичностью, свойственной их нации, они вскочили на ноги при его приближении.

– Тепло?

Кивки и улыбки:

– Да, сэр.

Но выглядели они замерзшими. Один, тощий, как шомпол, непрерывно облизывал губы, полируя промасленным куском кожи лезвие штыка. Наконец он поднял штык вверх, ловя последний солнечный луч, удовлетворенно крякнул и положил штык на землю, затем тщательно сложил кусок кожи и убрал его в непромокаемый пакет. Он поднял голову, заметил интерес Шарпа и молча передал майору свой штык. Шарп потрогал лезвие: Господи, острый, как бритва.

– Как ты смог его так заточить?

– Непростое это дело, сэр, очень непростое. Каждый день над ним тружусь, – он забрал штык и сунул в ножны.

Другой стрелок улыбнулся Шарпу:

– Тейлор каждый год штык меняет, сэр, слишком уж быстро их стачивает. Но видели бы вы его винтовку...

Похоже, Тейлор был гордостью своей роты. Не говоря ни слова, он передал винтовку Шарпу. Здесь потрудились не меньше, чем над штыком. Дерево было промаслено и отполировано, ложе переделано ножом, чтобы сузить пространство за спусковым крючком, на верхний край приклада медными гвоздями прибита кожаная накладка-подщечник. Шарп оттянул курок, не забыв проверить, что оружие разряжено, и кремень встал в боевое положение. Шарп слегка тронул спусковой крючок, не приложив почти никакого усилия, и кремень дернулся вперед. Худощавый стрелок усмехнулся:

– Готов, сэр.

Шарп вернул ему винтовку. Акцент Тейлора напомнил ему майора Лероя из полка Южного Эссекса.

– Ты американец, Тейлор?

– Да, сэр.

– Лоялист?

– Нет, сэр. Беглец, – похоже, Тейлор не любил лишних слов.

– Откуда?

– С торгового судна, сэр. Сбежал в Лиссабоне.

– Он убил капитана, сэр, – с восхищенной улыбкой добавил кто-то.

Шарп взглянул на Тейлора, американец лишь пожал плечами.

– Где ты жил в Америке, Тейлор?

Холодные глаза оглядели Шарпа, как будто Тейлор раздумывал, отвечать или нет. Потом он снова пожал плечами:

– Теннесси, сэр.

– Никогда не слышал. А тебя не волнует, что мы в состоянии войны с Соединенными Штатами?

– Нет, сэр, – судя по всему, Тейлор считал, что его страна вполне в состоянии разобраться со своими проблемами без его участия. – Слышал, у вас в роте, сэр, есть человек, считающий себя стрелком?

Шарп понял, что речь идет о Дэниеле Хэгмене, лучшем стрелке полка Южного Эссекса.

– Есть такой.

– Так скажите ему, сэр, что Томас Тейлор лучше.

– На каком расстоянии ты можешь попасть в цель?

Глаза снова бесстрастно оглядели Шарпа – похоже, Тейлор опять задумался, стоит ли отвечать.

– На двух сотнях ярдов промаху не дам.

– Как и Хэгмен.

Снова улыбка:

– Я имею в виду, в глаз попаду, сэр. В любой, на выбор.

Разумеется, это была похвальба, но Шарпу понравилась уверенность Тейлора. Должно быть, им трудновато командовать, но ведь многие стрелки таковы: независимы, самостоятельны на поле боя. В стрелковых полках не требовали старомодного бездумного повиновения и больше надеялись на боевой дух. Офицер 95-го или 60-го полка должен был пройти муштру вместе с рядовыми, понять и оценить достоинства людей, которыми он будет командовать в бою. Для кого-то это было непросто, но тяжесть ученичества с лихвой окупалась взаимным доверием и уважением. Шарп был уверен в своих людях: они будут сражаться. Но как насчет людей Пот-о-Фе, засевших в монастыре? Они тоже опытные солдаты, и его единственная надежда, все больше таявшая по мере того, как холодный день переходил в не менее холодную ночь, на то, что дезертиры безнадежно напьются.

В этот рождественский вечер небо закрыли тучи, и нет звезды, чтобы указать им путь. Дома во всех приходских церквях уже поют гимны. «К небесам вознесем мы свои голоса, и в ангельских хор вольемся», – вспомнил Шарп слова из детства, из сиротского приюта. «Дай благо тем, кто согрешил, и мира на земле».[70] Нет, эта ночь не принесет грешникам благо: из темноты возникнут клинки, штыки и смерть. В канун Рождества 1812 года у Господних Врат будут крики боли, кровь и ярость. Шарп подумал о невинных женщинах, запертых в монастыре, и гнев закипел в нем. Пусть скорее кончится ожидание, молил он, путь придет тьма. Он хотел, чтобы горячка битвы охватила его, хотел видеть смерть Хэйксвилла, поэтому призывал ночь.

Стемнело, где-то за зазубренными пиками гор завыли волки, с запада налетел холодный ветер. Люди в зеленых куртках ждали, дрожа от холода, а сердца их переполняли жажда мести – и смерти.