– Я забыла у себя на столе молитвенник… Принесите мне его.

Холодное обращение на «вы» не погасило радости Жильбера. Он ушел и через несколько минут вернулся с книгой в руках, которую и подал сестре Перпетуе.

Монахиня раскрыла ее. Между страницами лежал листок с несколькими строчками, написанными криво, нетвердой рукой, однако, довольно разборчиво: «Сестра Перпетуя, я не осел. И я вас очень люблю».

– Вот шалун! – не могла не воскликнуть смягченная монахиня.

И пока Жильбер заливался счастливым, радостным смехом, сестра Перпетуя трепала его за ухо, но так ласково, так нежно!.. И в маленьких глазах старой девы, за ее большими круглыми очками, сверкали капли едва сдерживаемых слез. Потом, посмотрев еще раз на письмо, она заботливо уложила бумажку между страницами молитвенника и крепко поцеловала мальчугана.

Прекрасное время наступило для Жильбера после примирения с сестрой Перпетуей. Но, как видно, самой судьбой было предназначено этому бедному ребенку лишаться тех, кто его любил.

Скоро сестра Перпетуя объявила своему любимцу о том, что покидает приют. Ее назначили смотрительницей такого же приюта в Мюльгаузе. Это было неожиданное повышение, и она не могла от него отказаться.

Жильбер горько заплакал, узнав об этом. Монахиня была взволнована не меньше его.

– Будь благоразумен, дитя мое! – повторяла она. – Верь и надейся на Бога! Он не оставит тебя. Я каждый день буду молиться за тебя!..

И на другой день сестра Перпетуя отправилась в путь, оставив бедного мальчика в большом горе.

В конце 1871 года Жильберу исполнилось восемь лет. В это время Франция вела войну с Пруссией, и Париж был осажден. Грохот неприятельских орудий доносился и до воспитанников «Дома подкидышей и сирот», впрочем, они еще не понимали всей силы несчастья, постигшего их родину.

Жильбер развивался как умственно, так и физически. Теперь он был переведен в старшую группу, которую сестра Фелицата в первый четверг каждого месяца водила на прогулку, если позволяла погода.

Почти всегда сестра посещала с детьми Люксембургский сад[5]. Всякий раз, встречаясь с группой других детей и слыша их радостные крики, Жильбер испытывал невыразимую тоску.

О, это не была зависть! Его грусть рождалась не оттого, что его бедный форменный костюм был хуже нарядной одежды других детей. Вовсе нет! Его горло сжималось от слез, когда он видел изящных, разодетых женщин, – они с такой любовью следили за малютками, которые играли перед ними в песке или прыгали через веревочку.

– Жанна, мой ангел, не прыгай больше, отдохни!

– Хорошо, мама.

– Жак, ты слишком разгорелся, мой мальчик!

– Нет, мама!

Разгоряченные жизнерадостные мальчики и девочки окружали своих матерей, те нежно бранили их, приглаживали пальцами их волосы, вытирали влажные лобики и целовали.

Другие дети, поменьше, взбирались на колени матерей, смеялись, спорили, просили, чтобы их покачали. И во всех концах большого сада, возле музея, вблизи оранжерей, у подножия белых статуй продолжались те же игры, те же споры, те же нежности, и везде и всюду слышалось одно и то же слово, произносимое то со слезами, то со смехом: «Мама!»

В конце концов это слово стало приводить Жильбера в бешенство, заставляя его сжимать кулаки. Почему ни у него, ни у его товарищей не было, как у других детей, мамы? Напрасно каждый вечер сестра Фелицата говорила им, указывая на большой образ Богородицы в дортуаре: «Вот ваша общая мать». Он не хотел «мамы» с картины! Он желал и призывал в мечтах такую мать, которая обнимала бы его своими руками, утешала и целовала, защищая от всего мира.

Кроме этого, у мальчика были и другие огорчения, причиной которых всегда бывали прогулки. Почему при встречах с прохожими все смотрели на них с жалостью, смешанной иногда с каким-то презрением? Мальчишки, игравшие на тротуарах, бросали свои мячи и лопатки, чтобы посмотреть на них и крикнуть им вслед что-нибудь обидное, оскорбительное.

Это не было презрение богатых детей к плохо одетым оборванцам. Напротив – обижавшие их часто сами были в лохмотьях. Почему же они так относились к детям из приюта?

Правда, гуляя со своими товарищами, он часто слышал, как про него говорили: «А вот этот мил!»

Но это совсем не утешало мальчика, а только усиливало его печаль. Для чего ему красивые глаза, свежие щеки, открытое лицо, если никогда ни одна мать не будет гордиться им?

И все-таки Жильбер постоянно мечтал о матери. Ночью в большом дортуаре, при слабом освещении ночника он безмолвно плакал и, закутавшись в свое одеяло, звал почти с отчаянием: «Мама! Мама!» – словно по его призыву могла вдруг как в сказке появиться мать и перенести его в совсем другую жизнь.

Его горе увеличилось еще более, когда он подружился с Адрианом Брюно.

Адриан, годом моложе Жильбера, был не подкидышем, а сиротой. Он знал свою мать, его поместили в приют, когда она умерла.

– Да… умерла в больнице… – рассказывал Адриан, – от какой-то болезни… Я не помню теперь, хотя слышал, как говорил доктор… Болезнь сделала ее такой бледной, худой…

Сделавшись товарищем Жильбера, новый воспитанник приюта часто рассказывал ему про те заботы и ласки, какими окружала его мама:

– Слушай… я спал в ее комнате… близко от нее… в маленькой кроватке, с белыми занавесками, которые она каждый вечер задергивала… А утром я вылезал из нее, забирался в постель к маме и поднимал такую возню, что она ничего не могла поделать… Потом я говорил, что голоден, и мама приносила мне чашку шоколада с такой вкусной, румяной булочкой. Потом она поднимала меня с постели, мыла, одевала и все время покрывала поцелуями, играла со мной, смеялась, щекотала!..

В голосе Адриана была такая любовь, что Жильбер невольно завидовал ему. А Адриан продолжал:

– Мама была цветочницей и всегда брала меня с собой в магазин, куда мы относили груды ландышей, фиалок и гиацинтов. А когда мы проходили мимо Тюильри[6], она водила меня в балаган, где клоун боролся с кошкой!.. По воскресеньям мы гуляли с ней по Елисейским полям[7]… Когда я останавливался перед каруселью, она сажала меня на деревянную лошадку. А вечерами мы возвращались домой, она осторожно раздевала меня, укладывала к себе на колени и целовала, целовала…

Жильбер слушал, затаив дыхание.

– Но осенью мама сильно простудилась, стала кашлять, а вскоре совсем слегла. Лежа в постели, она подолгу смотрела на меня, и крупные слезы катились по ее бледному лицу. И все держала, держала меня за руку… Наконец однажды ее увезли… Меня взяла к себе соседка. Каждый четверг и воскресенье мы ходили навещать маму в больницу… А потом… потом… Ах, мама, мама!..

Тут слова заглушались рыданиями, к которым примешивался и плач Жильбера. Эти рассказы делали его еще печальнее, почти раздражали его… Досаднее всего для него было то, что он совсем не понимал некоторых выражений Адриана, тех детских, наивных слов, которые знают только матери и которым сестра Перпетуя не могла научить его, поскольку и сама их не знала.

Ни дружба, ни утешения Жильбера не могли уменьшить горя Адриана, который скоро заболел, попал в лазарет, а потом был отправлен в деревню.

И Жильбер снова остался один. Впрочем, теперь он был не совсем одинок. Он нашел себе если не нового друга, то, по крайней мере, товарища, красноречивого и интересного. Этим товарищем стала книга – красивая, большая, в красном переплете, с золотым обрезом, множеством картинок, содержащая чудесную историю Бертрана дю Геклена[8]. Книгу подарил Жильберу инспектор в награду за успехи в учебе.

Все время Жильбер был первым в классе, он умел не только читать и писать, но знал также четыре правила арифметики, правописание и первые начала грамматики. Кроме этого, он был силен в географии и хорошо знал хронологию древней французской истории. Но больше всего его интересовали приключения доблестного дю Геклена!