И старуха подобострастно ловила поцеловать ручку Жени.

– Что вы, не надо… Это нехорошо! Поцелуйте лучше меня! – протестовала Женя, пряча руки.

Потом, в саду, она стала доказывать брату, что брать потихоньку нехорошо и стыдно входить в такие сделки с прислугой.

– Пойми же, ведь это все равно что воровство! – убеждала она.

– Вот-то глупости! Это у вас, по-заморскому, так, а у нас не так, у нас попросту!

– Съестное брать не грех! – торжественно заявила и Надя, научившаяся этой премудрости у Гриши.

Женя начала доказывать, горячилась, и дело, как всегда, кончилось ссорой.

Но в усадьбе было так просторно, сад был так велик, что случаев для столкновений было меньше.

У всех детей были свои любимые занятия: Гриша бегал с целым полчищем дворовых мальчишек, Надя избрала себе тоже маленьких подруг, а Женя наслаждалась чтением.

Только в дождливые дни дети собирались все вместе, и тогда устраивались совсем особые игры. Для развлечения детей призывались взрослые девушки из горничных, так как ребятишек бабушка в дом пускать не позволяла.

– Еще грязи нанесут, да поломают что… На улице сколько угодно их муштруй, а уж в комнаты не пущу! – отвечала она на приставания Гриши.

В один из таких дней с Женей приключилось неприятное происшествие, после которого она совсем отошла от брата и подчинявшейся ему во всем Нади. Девочка стала после этого еще более одинока.

– Бабушка, нам скучно! Прикажите девкам с нами поиграть! – приставал в дождливый день Гриша к бабушке.

– Подожди, вот как смеркнется, так и велю к вам пялечниц[4] отрядить.

– Бабушка, да скоро ли стемнеется?.. Мне до смерти скучно, – ныл Гриша.

И властная старуха, никому никогда не уступавшая, говорившая «ты» и архиереям, и губернаторам, не могла устоять против приставаний любимого внука.

– Ну, ладно уж, баловник, иди, зови.

– А скольких позвать? – спрашивала Надя.

– Ну, Машку, Аришку.

– И Кальку, бабушка, с ней всего веселее.

– Самую-то лучшую вышивальщицу? Ни за что, ни за что.

– Мне, бабушка, без Кальки скучно!

– А мне без Аришки, – заявляла Надя, и, добившись нехотя данного разрешения, дети неслись с хохотом и шумом в девичью.

– А ты что же, Женюшка? – спрашивала бабушка у Жени. – Иди, мать моя, выбирай и себе подружку. Иди, иди… Нечего книжками глаза портить. – Совсем она какая-то неживая. И на ребенка не похожа, – прибавляла бабушка, когда Женя неохотно следовала за детьми.

А в девичьей Гриша и Надя вытаскивали пялечниц из-за пялец, причем многие из них ворчали.

– Вот теперь играй, а потом выговор будет, почему мало нашили… Уроки надбавлять станут!

Калька, настоящее имя которой было Аскитрея (у бабушки была слабость давать дворне необыкновенные имена и еще необыкновеннее их сокращать), худенькая девушка лет 25, цыганского типа, не ворчала. Она знала, что ее работой дорожат и даром бранить не станут, и была радехонька разогнуть спину после целого дня сидения за пяльцами.

Играть отправились в залу. Это была огромная комната в два света[5], с белыми стульями по стенам, старинным роялем и тусклыми зеркалами в простенках. У каждого зеркала стоял столик на тоненьких ножках, а на нем или канделябры, или часы, или ваза – вообще, что следовало по тогдашней моде.

В самом углу залы на затейливой подставке стоял акварельный портрет императора Александра I с его собственноручной надписью, пожалованный Григорию Сергеевичу Стоцкому, дедушке Гриши, в честь которого внук и был назван.

Этот портрет хранился в семье как святыня, и им немало гордились и старшие, и младшие.

Сперва игра заключалась в фантах, пении, хороводах, но это скоро надоело Грише, и он начал требовать, чтобы играть в жмурки.

– Ну, ладно, баринок хороший, Григорий Сергеевич, – поддержала его Аскитрея, – только, чур, посередке бегать, а то как раз этого тонконогого черта спихнешь, – засмеялась она, показывая на подзеркальные столики.

– А ты при барском дите не чертыхайся, охальница этакая! – проворчала няня, сидевшая с чулком у окна.

– Извините-с, нянюшка, с языка сорвалось.

– А вас, нянюшка, Алевтина Платоновна звали вниз чай пить-с, – заявила только что объявившаяся толстая, неповоротливая Маша, с которой ни Надя, ни Гриша не любили играть именно за ее неповоротливость.

С уходом няни игра стала еще шумнее и веселее.

Аскитрею Грише никак не удавалось поймать, хотя ему, несмотря на протест Жени, требовавшей во всем справедливости, платок завязали так, что он мог одним глазом взглянуть. Ловкая девушка так быстро увертывалась, что мальчик начал выходить из себя.

– Да дайся ты ему, чего барчонка гневить, того и гляди нажалуется, – шептали ей подруги, а она только смеялась и повторяла, сама увлекаясь игрой:

– И в жисть не дамся… Назвался грибом, так полезай в кузов… Ну, Григорий Сергеевич, барин разумный, лови же… Неча мух ртом имать…

Насмешки девушки еще более раззадорили Гришу. Он носился по зале без всякой осторожности и, думая поймать Аскитрею в углу, где стоял портрет, разлетелся туда со всех ног. Он уже протянул руку, чтобы схватить ее за платье, но та снова увернулась, а мальчик, не рассчитав расстояния, налетел на стоявшую у самой подставки Машу.

Послышался крик ужаса. От сильного толчка Маша не устояла на ногах и упала прямо на подставку. Подставка грохнулась, а портрет императора отлетел чуть не на середину комнаты…

– Батюшки! Ах, беда какая!!. Ну, девоньки, смерть нам теперь!.. – послышались восклицания девушек, а Гриша, поднимаясь с полу, сердито бурчал:

– Это не я! Это Машка толстомордая! Я не виноват!

Аскитрея тем временем бросилась к портрету, думая, нельзя ли скрыть беду.

Но это было невозможно. Тонкое стекло лопнуло, а от рамки отлетел уголок.

Надя со страху даже заплакала, а Гриша упрямо твердил:

– Это не я… это Машка…

– Как не ты? Конечно, ты. Ведь она спокойно стояла, а ты на нее набежал, – волновалась Женя, – но ведь ты не нарочно… Бабушке так и скажем.

– Не хочу говорить бабушке… Не я разбил, а Машка… Не я, не я!..

– Ну, что тут – Машка. Уж коли вы с себя вину сваливаете, так я ее на себя приму, – заявила Аскитрея, сурово поглядывая на барчука. – Авось трех шкур не спустят. Пожалеют Калькину спину хоть из-за того, что паутинки в шитье без нее делать некому. А коли на Машку сказать, быть ей на скотной, давно до нее экономка проклятая добирается.

– Это уж как есть… И бесстрашная же ты, Калька… Отдерут тебя как следует, – послышались голоса.

Маша стояла как пришибленная, она даже не могла защищаться от обвинений Гриши, хотя ясно сознавала, что была тут ни при чем.

– Гриша, так ты не хочешь бабушке признаться, что нечаянно разбил портрет? – спросила Женя.

– Что мне признаваться, когда не я сделал, – бормотал Гриша.

– Так я скажу!

– А я отопрусь, скажу – Машка.

– Барышня, матушка, оставьте. Ведь его, баловня, скорее, чем вас, послушают, – уговаривали девушки Женю.

Но Женя побледнела, глаза ее засверкали, и она проговорила как бы через силу:

– Хорошо. Я не знала, что у меня брат не джентльмен. Девушки, не бойтесь, портрет уронила я и сейчас пойду извиниться за это перед бабушкой.

– Совсем не ты!.. Машка разбила!.. Она и винись, – хотел удержать ее брат.

– Стыдись, а еще хвастаешься, что ты – Стоцкий, – сказала Женя и, взяв осторожно портрет в руки, твердым шагом стала подыматься по лестнице наверх.

– Ну и молодец, барышня! Вот говорили: испорченная, мол, все по-бусурмански ладит. А видно, нет: бусурман-то кто другой, а не она! – торжественно заявила Калька и ушла, махнув рукой, к себе в девичью.