— Стой! — кричу. — Чего с ума сходишь?

Уставился на меня парень — ничего не соображает.

— Дай, — говорю, — я за тебя счастья попытаю.

— Вали, — говорит, — попробуй.

А сам рукавом пот утирает.

Похлопал я свое ружьецо. Сдул снежок с планки, приложил к плечу.

— А ну, — говорю, — не выдай, Зауэр три кольца.

Зауэр — это фирма ружейная, а три кольца — знак на стволах. Если есть на зауэре три кольца, — значит, сталь в стволах особого закала — крепкая.

Прицелился я в уток, а они, на мое счастье, как раз все вместе сплылись — одним выстрелом уложить их теперь можно.

Бух!

Закрыло от меня дымом полынью. Не вижу, убил или не убил.

А когда дым разошелся, гляжу все четыре плавают.

Смеется парень.

— Вали, вали, стреляй, — говорит.

Ну, что ж, и выстрелю. Промашка у всякого бывает.

Еще раз приложился, а сам не стреляю, жду, чтоб погуще утки сплылись.

Бух! — утки на месте.

Бах! — плавают.

Бум! — ничего уткам не делается.

Вот дичь проклятая! Будто заколдовал ее кто.

Под самым носом торчит, а не возьмешь.

А уж дым не облаком, а густой тучей кругом висит, прямо дышать трудно — едучий он, пороховой дым.

И стоят в этой туче два дурака. Один дурак — парень, другой — я.

А утки знай себе плавают, то боком к нам повернутся, то задом, то передом, будто сами подставляются. Стреляй, мол.

Смотрим мы с парнем друг на друга, и оба смеемся.

— Что? — спрашивает парень. — Патроны все стратил?

— Да нет, — говорю, — еще где-то пара есть. В валенок, наверное, завалились из кармана дырявого.

— Ну, разувайся, — говорит, — доставай.

Сел я на снег, разуваюсь.

Так и есть — два патрона в голенище застряли.

Поглядел я на уток… Торчат они черными поплавками, покачиваются в полынье. Да ну их к лешему! Патронов последних жалко.

Лучше ворон поганых в лет шибануть, чем на этих дьяволов тратиться.

А тут вдруг старичок к нам сзади подходит, старенький старичок — седая борода.

— Здравствуйте, — говорит, — молодые люди. Вижу я, — говорит, — дым над рекой. Испугался даже, уж не река ли, подумал, загорелась. А вы тут, оказывается, по уточкам чикаете. Очень интересно, как я поглядел. Дайте-ка старому разок стрельнуть.

Я ничего не сказал. Сунул ему ружье.

«Стреляй, — думаю, — старый пень. Дай и над тобой посмеяться. Все веселей, когда одним дураком больше».

Прикладывается старичок к ружью. Пробует, прикладисто ли берется.

А потом повернулся к парню и говорит быстренько:

— Ну-ка, чикни курком, милый друг. Прицелься-ка пустым ружьем да и чикни.

— А ну тебя, — говорит парень. — Чего смеешься-то?

— Нет, чикни, чикни, — просит старичок. А сам пристально на уток смотрит.

Ну, парень чикнул, — чего ему стоит!

Враз унырнули черняди, как будто от настоящего выстрела.

А старичок считает. Тихо, равномерно считает:

— Раз, два, три, четыре…

И как досчитал до четырех — вынырнули утки.

Просит старичок:

— Ну-ка, еще раз чикни.

Опять чикнул парень, опять до четырех досчитал старичок, опять вынырнули утки.

Как сказал «четыре», так все утки и появились.

— А ну-ка в последний раз чикни. Раз, два, три…

Тарарах!

Ударил выстрел, рассеялся дым. Глядим — все четыре черняди на воде лежат, белыми животами поблескивают.

Как раз старику под выстрел вынырнули, под самую дробь попали.

В дальней-дальней деревне — от города до нее километров сто с лишним — живет один старичок-охотник. Зовут его Петруней. Милый старичок, но такой врун, что под пару ему никого на свете не сыщешь. Нос у Петруни красный, борода седая, и всегда в бороде табак да пепел. Умываться он не любит: холодно, говорит.

На охоте Петруня всегда суетится, всегда торопится. Не выцелит, а стреляет. А то зарядит патроны шиворот-навыворот: вместо дроби-порох, вместо пороха — дробь. Не велика ошибка, а ружье не палит.

Петруня в бога верит, чорта боится, кикимору какую-то почитает да еще лесную шишигу. Послушать его, так выходит, что под каждой елкой в лесу, за каждым пенечком, в каждой ямке непременно какой-нибудь чортик сидит. Хоть маленький, а сидит. Наткнется Петруня сослепу на сучок — ясно, это ему леший подставил. Захочет Петруня чайку послаще на привале у костерка попить, а леший ему вместо сахара соль подсунет. Вот и пей, вместо чая, рассол.

Всякие заговоры знает Петруня, разные приметы. Они лечится по-особенному — удивительными и чудесными способами. Вот, например, как он насморк себе вылечил.

Черного кота в полночь поймал, бок ему остриг и, как только запели первые петухи, начал стриженую шерсть на огне палить и дым от этой паленой шерсти нюхать. Такая вонь поднялась, что Петруня чуть не задохся. А все-таки помогло, говорит, недельки через полторы насморк как рукой сняло. Только царапины на носу остались, — поцарапал Петруню кот.

Очень любил я его вранье слушать. Бывало вечером, после охоты, выберем мы с ним место посуше и развалимся у костерка на всю ночь чаевничать. Тут-то и начинаются у нас разговоры. Я слушаю, а Петруня говорит. Такое наплетет, такое наскажет, что сам напугаемся досмерти, Попробуй его после этого за водой послать шагов за десять — в темноту — до ручейка, ни за какие тысячи от костра не уйдет.

Вот и прошлой осенью собрался я навестить Петруню. Захотелось мне его вранья послушать. Сначала я на поезде ехал, потом пешком пошел. Бреду себе по лесным тропинкам, по кочкам через моховища перебираюсь, по гати иду, как по клавишам переступаю.

У самой деревни догнал я какую-то старушку. Гляжу, а это Петровна. Петрунина жена, маленькая такая старушка, чуть-чуть повыше Петруни.

— Здравствуй, Петровна, куда торопишься?

— Домой спешу, — говорит. — К фельдшеру ходила. С мужиком моим что-то неладно. Утром пришел с охоты весь белый-белый, прямо зеленый, молитвы читает, крестится да бранится. На полати залез и стонет. А что с ним приключилось — и узнать не могу. Не говорит.

— Не унывай, Петровна, — говорю я. — Таких охотников хворь не одолеет. Пойдем-ка домой, попробую я твоего Петруню без фельдшера вылечить.

Пошли мы с Петровной — разговариваем. Я молчу, она говорит, новости рассказывает.

А новости у них такие. В первый раз за все время к ним в деревню из города дачник приехал. Каким-то типографом работает. Зовут его Ивановым, Семеном Федоровичем. Видать, очень ученый человек: две пары очков на носу носит и на всякий вопрос ответить может. И чудной души человек; со всеми деревенскими подружился, газеты им читает, разные городские новости рассказывает. В избе у него ежечасно ну чистый кагал. Народищу — тьма. И затейник такой! Привез с собой скрипку и три клетки с птицами. В одной клетке птица-соловей, в другой птица-кенар, а в третьей этакая большая птица — с галку. Зеленая она вся, и кличут ее Васькой. Эта птица Васька то петухом поет, то уткой крякает, то собакой лает. Да не повезло нашему гостю: третьего дня залез к нему в помещение кот голодный и давай орудовать: соловья — сожрал, кенара на волю выпустил, — его потом воробьи на улице заклевали. Только птица Васька коту даром не далась. Шерсть у него на спине выщипала, ухо порвала, а сама в лес улетела. Одни перышки зеленые от нее на полу остались. Уж так горюет типограф Семен Федорович. Двадцать рублей награды обещал тому, кто птицу поймает. И сам с утра до ночи по лесу ходит и зовет: «Вася, Васенька!» Да улетел его Васька. Ищи-свищи!

Но вот и Петровнин дом.