Давай позавтракаем, говорит Дюк, давай весело встретим новый день и будем совершенствовать этот мир: помогать детенышам появляться на свет, переводить пожилых дам через дорогу и все такое. Все, чем люди занимаются целый день, после того как позавтракают. Ты же не завтракаешь, Дюк, говорю я в трубку. Я не хочу портить тебе настроение, но ты ни разу еще не ел на завтрак ничего, кроме пачки сигарет с кофе. Ты ведь не веришь в завтраки, да и насчет пожилых дам у меня тоже есть сомнения. Сигареты и кофе уже были, говорит Дюк, а сейчас я хочу позавтракать с тобой, заходи. Я спрашиваю его, стоит ли. Ты, тюфяк, говорит Дюк, я уже сделал завтрак, не порти игру. Сейчас мы будем играть в завтрак. И кладет трубку. Я не порчу игру и отправляюсь на завтрак. Дюк открывает дверь, держа в одной руке кофе, а в другой сигарету, и ведет меня на кухню. Фанфары, говорит он и показывает мне накрытый к завтраку стол, довольно убогое обличье которого скрасил белой скатертью. А белую скатерть он скрыл целой горой продуктов питания высшего класса. Открой шампанское, а я буду делать омлет, говорит Дюк и сует мне в руки шампанское высшего класса. Ты ведь ни разу в жизни не делал омлет, говорю я Дюку. Я сажусь. Дюк наливает мне кофе и говорит, что тогда он будет играть, как будто он делает омлет. Я открываю шампанское. Дюк закуривает новую сигарету и, слегка пританцовывая, помешивает в сковородке. Я пью кофе. Дюк во все горло распевает «Pussy Walk», кромсает в сковородку пару каких-то овощей и спрашивает меня, как я себя чувствую и не хочу ли я апельсинового сока. Я говорю, как я себя чувствую, отказываюсь от апельсинового сока и спрашиваю его, что мы празднуем и почему он хочет меня подкупить. Я начинаю новую жизнь и становлюсь завтракальщиком, говорит Дюк, добавляет в свой омлет крабов и фальшиво поет. Я пью кофе. Дюк вешает себе на руку грязное полотенце, выкладывает омлет на тосты и зажигает на столе две свечки. Я наливаю шампанское. Дюк садится, снова вскакивает и ставит на стол две тарелочки с половинками грейпфрута, берет свой бокал и чокается со мной. За нас, говорит он, бокалы звенят. За нас, говорю я и закуриваю под шампанское. Дюк забирает у меня сигарету, тщательно тушит ее в пепельнице. Сначала займемся омлетом, а то остынет. говорит он. Плотом вскакивает еще раз и убирает со стола пепельницу. Я ем омлет. Пока он не остыл. Вкусно, на удивление по-омлетски. Я делаю Дюку омлетовый комплимент. Дюк вежливо благодарит. Мы едим омлет и пьем кофе. Чертовски хороший кофе, говорю я; интересно, откуда это. Наверное, «Твин Пикс», говорит Дюк. Бинго, говорю я, а это откуда? «Матрица», естественно, говорит Дюк, а потом спрашивает меня, кто мне нравится больше всего в «Твин Пикс». Я заглатываю омлет и размышляю. Последний раз я смотрел его очень давно, говорю я. Агент Купер неподражаем, это ясно, говорит Дюк, и Одри, конечно. Если бы я был агент Купер, я ни за что не толкнул бы Одри под едущую кровать. Да, говорю я. Остальные женщины не так хороши. Подруга Лауры, как там ее зовут, действует мне на нервы. Дюк говорит, он тоже не помнит, как ее зовут. Потом он встает, уносит тарелки, снова варит кофе и ставит новый диск, который я не знаю. Я спрашиваю его, что это; он говорит, это «Giant Sand», вне времени. Он снова садится и пьет со мной шампанское. Я пью шампанское с Дюком. Потом я ем свою половинку грейпфрута, давно не ел грейпфрутов. Дюк рассказывает что-то, о чем он где-то читал, потом приносит свежий кофе и открывает свежее шампанское. Я больше не хочу кофе, говорю я, так что Дюк пьет кофе в одиночку. Он пьет кофе и шампанское и курит и что-то рассказывает. Потом я что-то рассказываю. Потом Дюк говорит, давай что-нибудь делать. Или поиграем. Во что-нибудь. Во что-нибудь радостное. Мне лень, говорю я, омлет и шампанское вызывают лень, к тому же у меня нет никакого желания помогать пожилым дамам переходить улицу. Это необязательно, говорит Дюк, а потом говорит еще что-то. Пойдем гулять. Или что-нибудь в этом роде. Может быть, покатаемся на лодке. Сейчас зима, Дюк, говорю я. Точно, говорит Дюк. Он закуривает сигарету и разливает по бокалам остатки шампанского. Тогда, может быть, музей с чучелами эскимосов, доисторическим барахлом и дохлыми животными. Или живые животные, зоопарк; зоопарк-это хорошо, говорит Дюк. Не знаю, наверное, я не был в зоопарке лет с десяти, говорю я. Я отношусь к зоопарку скептически. Давай просто никуда не пойдем, Дюк, говорю я. Не-а, давай что-нибудь делать, говорит Дюк, давай пойдем в зоопарк. Посмотрим на животных. Обезьян и жирафов. И зебр. Покормим слонов. Земляными орехами. А потом поиграем в «Дактари». Или в этого, льва, как там его зовут. Кимба, говорю я; не, говорит Дюк, другой, настоящий лев, не этот вшиво-мультяшный. Ну ладно, «Дактари» тоже годится. Я не помню про «Дактари», Дюк, говорю я, вернее, помню, но плохо. Да все равно, говорит Дюк, зоопарк-то все равно хорошо. Я не знаю, говорю я; я уговорю тебя, говорит Дюк и уговаривает меня. О'кей, о'кей, говорю я; где мой тропический шлем, говорит Дюк. Он стоит рядом со мной у кассы, курит и ждет, пока расплатится блондинка. Ты бы лучше купил шапку, говорю я, потому что идет снег, большие липкие снежинки, которые становятся грязными, еще не успев достичь земли и растаять. Шапка испортит мне прическу, говорит Дюк мне, а кассирше он говорит, один билет. У тебя нет прически, говорю я Дюку; двадцать пять марок, говорит кассирша. Вы шутите, говорит Дюк, а кассирша говорит, что она вовсе даже не шутит. Дерьмо, говорит Дюк, у вас что, в цену включена зебра или как. Кассирша говорит Дюку, что он должен платить или катиться отсюда. Я говорю Дюку, что для меня это дороговато. Да, говорит Дюк. Дерьмо. Но я хочу в зоопарк. Забудь, говорю я Дюку, может быть, зимой они показывают не больше половины животных, давай уйдем. Да, говорит Дюк и враждебно смотрит на кассиршу. Кассирше на это наплевать. Я говорю, давай уйдем, Дюк, все равно очень холодно. О'кей, говорит Дюк. Мы уходим. Обратно на станцию. Все равно очень холодно. Небо серое, а на дороге серые лужи. А теперь куда, спрашиваю я Дюка; не знаю, говорит Дюк; давай пойдем куда-нибудь в другое место, говорю я; о'кей, говорит Дюк. Мы идем куда-нибудь в другое место. Большие липкие снежинки падают с неба и становятся грязными; они достигают земли и тают.

Возьми трубку, говорю я в автоответчик Дюка, я же знаю, что ты дома. Мужская интуиция. Ты дома, телефон стоит прямо перед тобой, ты слушаешь мой голос на автоответчике и не берешь трубку только потому, что как раз в этот момент лежишь в постели с Кэрри-Энн Мосс и играешь с ней. Но это не по-товарищески, поэтому подойди к телефону. Мне очень скучно. Поэтому сделай что-нибудь, Дюк. Например, возьми трубку. Дюк не берет трубку. Автоответчик делает «пин» и не дает мне договорить. Ну, нет так нет, говорю я, ни к кому конкретно не обращаясь, тогда займусь чем-нибудь другим. Кладу трубку и занимаюсь чем-нибудь другим.

Давай поиграем, Дюк, говорю я Дюку, давай во что-нибудь поиграем, мне надоела скука. И давай поиграем во что-нибудь теплое, мне надоел этот вечный собачий холод. Да, говорит Дюк, давай поиграем во что-нибудь, от чего становится жарко. Во что-нибудь настоящее. Как насчет автородео, автородео по пыльной пустыне Южного Запада. Страна Мальборо, только на прохладном автомобиле вместо дурацкой лошади. И перекати-поле, нам обязательно нужны перекати-поле, поставь меня в известность, когда хотя бы одно из них покатится мимо, чтобы мы могли его поймать. Дюк сидит рядом со мной за рулем прохладного автомобиля и курит, что, конечно же, само собой разумеется, потому что в автородео обязательно нужно курить. Мы едем по проселочной дороге, которая ровной полосой уходит к горизонту, где у горизонта блестит асфальт, это известно по все другим автородео. Жарко, конечно же. Я опускаю стекло. Дюк, почему у нас не кабриолет, спрашиваю я. Только Барби ездит на кабриолете, да, по-моему, еще Тельма и Луиза. Кабриолеты не для мужчин, говорит Дюк. Встречный ветер, залетающий в открытые окна, почти не чувствуется. Воздух слишком горячий. Мы едем прямо. Иногда на обочине видна табличка, которая утверждает, что на этом участке скорость контролируется вертолетами, но я не видел еще ни одного вертолета. В синем безоблачном небе я вижу только силуэт большой птицы. Дюк едет быстро. Дорога пылит, но немного. Мы едем прямо. А почему же мы не слышим музыки, говорю я Дюку; я не знаю, говорит Дюк и включает радио. Кантри. Блюз был бы лучше, но и кантри тоже неплохо. Мы едем прямо. Давай остановимся, Дюк, говорю я через некоторое время. Дюк спрашивает, почему; я говорю, не знаю, только чтобы посмотреть. Дюк останавливает машину у обочины и выключает двигатель. Я открываю дверь и выхожу и смотрю. Я смотрю против солнца, из-за этого больно глазам. В нескольких милях к югу от нас начинаются красно- коричневые скалы. На обочине растет жалкий пыльный куст. Очень тихо и очень жарко, так жарко, что, кажется, жару можно услышать. Я слышу жару. Потом я слышу выходящего из машины Дюка; хлоп, делает дверца машины. В этой местности у меня такое чувство, будто я случайный центр, от которого концентрическими кругами расходится все остальное: небо, и жара, и пустыня. У меня такое чувство, что в этой местности ты получишь солнечный удар, говорит Дюк. Он закуривает сигарету. Щелк, делает зажигалка; из соображений стиля чаще всего он пользуется «Зиппо». Потом снова тихо. Дует легкий ветер, но шума от ветра нет. Давай прогуляемся, говорю я Дюку. Куда, говорит Дюк, здесь ничего нет. Тогда какая разница, куда идти, говорю я, пойдем вон туда. Дюк пожимает плечами, и мы идем вон туда. Каменистая почва настолько горяча, что жара заползает за подметки. Я опускаюсь на колени и трогаю почву: она такая горячая, что можно обжечь пальцы. Мы идем в направлении красно-коричневых скал. Солнце слепит. Мы не разговариваем. Скалы слишком далеко, до них не дойти, поэтому мы поворачиваем обратно и идем назад и едем дальше. Теперь веду я. Я тоже еду быстро. Прямо. Я еду прямо. А теперь куда, спрашиваю я Дюка: не знаю, говорит Дюк. Я говорю, я думаю, что-то должно произойти, я думаю, не должна ли за нами гнаться полиция или что-то в этом роде. Да, говорит Дюк, я тоже так думаю. Наверное, мы должны были напасть на склад ликера. С помповыми ружьями. И клевой музыкой. И темными тачками, конечно же. Чтобы слегка оживить сцену. Звучит хорошо, говорю я, хороший план. Завтра, говорит Дюк, пусть мы сначала переночуем в засаленном мотеле и поваляемся на засаленной кровати и поедим засаленный фаст-фуд из пакетов. Дюк лежит рядом со мной на засаленном красном покрывале в засаленном мотеле, пьет «Будвайзер» из банки, курит и смотрит на телевизор, из которого слышится тихая музыка. Я тоже открываю «Будвайзер». Ш-ш-ш, делает «Будвайзер» и выплескивается мне на футболку и оказывается теплым. Через открытое окно слышно тихое стрекотание кузнечиков. Мы не задвинули оборванные коричневые занавески, в комнату падает неоновый свет. Нам нужны помповые ружья, темные очки, клевая музыка и заложники, говорю я и пью тепловатое пиво. В багажнике, говорит Дюк; настоящие, спрашиваю я; думаю, да, говорит Дюк, какие же еще. Тут он прав, наверное. В багажнике. Конечно. Я бросаю свою пустую банку из-под пива в ведро, но слегка промахиваюсь. Все еще холодно, мы выключили кондиционер, потому что он слишком громкий. Так лучше слышны музыка и кузнечики. Телевизор привинчен к маленькой полке на стене, напротив кровати. Он что-то болтает и мелькает. Я выуживаю из пластиковой шестибаночной упаковки еще одно пиво. Дай мне тоже, говорит Дюк. Я даю ему тоже. За нас, говорит Дюк, и чокается со мной. За завтрашний день, говорю я. Дзинь, говорят пивные банки и заливают пеной засаленно-грязное покрывало. Стрек-стрек, говорят кузнечики. Телевизор мерцает.