Давай поиграем, говорит Дюк, давай поиграем во что-нибудь интересное. Поиграем в Моби Дика. Ты кем будешь, Ахавом, Измаилом, Квикегом или китом? Я Цетология, глава об анатомических особенностях китов, говорю я. Так не бывает, говорит Дюк. Конечно, он прав. Он стоит рядом со мной у руля. Свинцово-серое тяжелое море. Птичьи силуэты фрегатов на свинцово-сером небе. Корабль сильно качает, он наклоняется влево, то есть, если я правильно помню, получает крен на левый борт. Корабль борется с морем, Дюк борется с рулем. Тяжелый руль из гладкого темного дерева. У воздуха мокрый соленый привкус. На бак налетает огромная волна, потом еще одна. В воздухе соленая белая пена. Шквал заваливает корабль на борт, но он тут же выправляется. Нос тяжело разрубает море. Дюк держит руль. Я крепко держусь за что-то, чтобы не упасть. Итак, ты Ахав, насколько я понимаю, говорю я Дюку, потому что я вижу: ему кажется, что Ахав подходит ему больше всех. Где твоя деревянная нога, спрашиваю я. Нет, говорит Дюк, я Дюк. Ты Ахав, а я просто твой личный матрос или что-то в этом роде. Эй, сир. Он ухмыляется. Возможно, он прав. Теперь Док смотрит серьезно и передает руль мне. Я кладу руки на гладкое темное дерево. На дереве соль, края покрыты белой коркой. На моей деревянной ноге, наверное, тоже покрытые белой коркой края, при случае надо будет посмотреть, но сейчас я не могу, я должен держать руль. Такое ощущение, что руль живой. Но это только море, которое напоминает о себе через руль. Я ощущаю также корабль, и корабль в море, и ветер в парусах корабля в море. Такая сила, такая мощь. Я чувствую ветер в парусах, он терзает корабль, но корабль накренился и проскальзывает между ветром и морем. Ванты стонут от одной только мысли об этом. И переборки стонут, всё в движении, всё гнется и покоряется. Я тоже покоряюсь. Во рту и на коже соленый воздух. Дюк стоит где-то рядом со мной. Я держу руль. Руль живой, корабль тоже. Волна налетает на нос и обдает нос белой пеной. Другая волна высоко приподнимает корабль и бросает его обратно. Громкий ветер в ушах, он треплет мои волосы и все, что от меня осталось. Вокруг нас сплошное серое море. И серый ветер. И корабль. Море и ветер встречаются на нашем корабле и сливаются в моем руле. Я держу руль. Море и ветер и я. Море и ветер сливаются во мне и пролетают сквозь меня, а я покорно скольжу вместе с нашим кораблем между ними. Соленые переборки и соленые снасти скрипят и стонут. В «вороньем гнезде» никого нет, говорит Дюк. Дюк стоит возле меня. Он за что-то держится, чтобы не упасть. Мне все равно, говорю я, как раз сейчас у меня другие проблемы, например четыре элемента бытия. Но ведь кто-то должен смотреть, говорит Дюк. Из-за кита. Ты же сам знаешь. Он прав. В этом он прав. Кит. Я знаю. Порыв ветра наклоняет корабль, и он ложится на волны, как будто решил поспать, но я держу руль, и корабль со стоном выпрямляется. Кит, говорит Дюк; знаю, говорю я, ладно, я иду. Иду я, говорит Дюк, кто, в конце концов, здесь матрос. Главное, чтобы мы снова не охотились на клопов, говорит он. Откуда это? «Чужие-II», говорю я. Огромная волна захлестывает корму, и мне в лицо летит белая пена. Соленая, думаю я. Теперь уже Дюк не стоит рядом. Он хватается за гладкий деревянный релинг с наветренной стороны. С подветренной стороны пенится серое морс. Мой гарпун, думаю я. Дюк возле мачты. Полез по вантам. Ванты стонут, но это не из-за Дюка, думаю я. Вантам на Дюка просто наплевать. Ветру и морю на Дюка тоже наплевать. И все равно Дюк лезет на ванты. Ветер треплет море, и паруса, и меня, и Дюка. Особенно Дюка. Не надо, Дюк, кричу я, но ветер уносит мои слова далеко-далеко и выпускает их где-то в другом мире. Я хочу добраться до Дюка, но моя деревянная нога скользит по мокрой палубе. И, кроме того, у меня же руль. Корабль падает вниз, в большое серое море, и отряхивается, как мокрый пес. Большой серый мокрый соленый пес. Мы стонем — корабль и я. Воздух мокрый, и серый, и соленый. Дюк где-то наверху среди стонущих вант. Из-за кита. Так и должно быть. Кит. Мне понадобится мой гарпун. Мой гарпун, думаю я. Кит белый. Небо серое.

Давай представим себе, что мы заблудились в трущобах, говорит Дюк, это ведь так интересно. А в следующий раз придумаем что-нибудь еще. Я не совсем понял, что ты предлагаешь, говорю я Дюку и не знаю, что я должен себе представить. Пригородные трущобы, говорит Дюк. Я предлагаю наблюдение за пролетариатом и походы в огромные дискотеки. Это можно превратить в экстремальный вид спорта, завести хипповую одежду для походов в огромные дискотеки и разбогатеть на продаже одежды для походов в огромные дискотеки. Но это работа, говорю я, а ты против работы, Дюк. О'кей, говорит Дюк, и все равно давай играть, как будто мы пошли в огромную дискотеку в пригороде. Ты извращенец, говорю я. Да, творит Дюк. Он стоит рядом со мной у зеркала и красится. Я тоже крашусь, наверное, я тоже извращенец, или, по крайней мере, болезненно любопытен. Дюк еще больше высветляет себе лицо и явно пытается стать вампиром, что я проницательно замечаю по его пластиковым клыкам. Дракула давно вышел из моды, Дюк, говорю я. Да, правда, говорит Дюк и шипит на свое отражение. Я похож на Гэри Олдмэна? Ты вылитая сестра Кристофера Ли, говорю я. Завидуешь, завидуешь, говорит Дюк и что-то весело напевает. Он зажигает сигарету, фильтр которой приклеивается к его черной помаде на губах. С тобой никогда не знаешь, что нужно, говорит он. А что, собственно, нужно: квантовая теория, или молочные продукты, или старая рухлядь, или что-то еще? Я не уверен, говорю я Дюку, пока еще я даже не уверен, смогу ли я вообще принять участие в этом пригородно-дискотечном карнавале. Кстати, на мне «Лонг Джон», как говорят профессионалы, это такой нижний комбинезон из ткани в рубчик, с длинными штанинами, длинными рукавами и с застежкой на заднице. Красного цвета. Такое якобы носят ковбои. Но мне трудно представить в таком наряде Клинта Иствуда. К комбинезону я надел еще и ковбойские сапоги. А откуда у тебя эти шмотки, говорит Дюк, ты ведь еще больше извращенец, чем я. Одна женщина подарила, говорю я, которая считала, что этот наряд мне чертовски идет. Женщины еще большие извращенки, чем все мы вместе взятые, говорит Дюк. Сотри белую краску и накрасься красной, тогда мы сможем сказать, что ты Гемоглобин. Карнавальщики из огромных пригородных дискотек считают, что «Гемоглобин» — это такая группа, говорю я, кроме того, красное мне не идет. Какая разница, говорит Дюк и пририсовывает красную кровь на черные губы. Как я выгляжу, спрашивает он. Как человек, который хочет пойти на огромную карнавальную дискотеку в пригороде, отвечаю я. Я мастер маскировки, заявляет Дюк. А ты всего-навсего кровяной шарик в ковбойских сапогах. А ты задница в черной одежде, говорю я. Кстати, о заднице. Сабина говорит, Зоя говорит, ты разбил ей сердце, говорю я. Я же просто так играл, говорит Дюк; ты бессердечный, говорю я; да, говорит Дюк, но тут я не могу ничего поделать; придурь, говорю я. Видишь, говорит Дюк, Зоя меня не заслужила. Пусть найдет себе какого-нибудь милашку и делает с ним детей. Дюк скалит пластиковые зубы. Зоя не хочет детей, говорю я. Тогда пусть их и не делает, говорит Дюк. Ты по Зое скучаешь, спрашиваю я. Иногда я пытаюсь притворится, что скучаю, но у меня не получается. Я говорю Дюку, что он задница, а он говорит, нет, он Дракула, и рисует вокруг глаз черные полосы. Выглядит интересно, поэтому я тоже рисую и скептически разглядываю свое отражение. Мое отражение одето в красный «Лонг Джон» с мешковатым задом, я похож на енота-параноика. Ну у меня и вид, Дюк, говорю я Дюку. Да, говорит Дюк, но не бери в голову, здесь все пьяные, они ничего не видят. Дюк стоит рядом со мной, у него в руке пиво в большом прозрачном пластиковом стаканчике; он курит, и он прав. Здесь все пьяны. Одним енотом больше, одним меньше — какая разница. Вокруг ужасные люди танцуют и пьют под ужасную музыку. Кстати, и то, что они пьют в больших количествах, тоже ужасно, они пьют напитки, которые человек, если ему больше шестнадцати и у него есть хоть капля достоинства, давно уже не пьет. Я не верю, что в реальной жизни остались люди, которые пьют колу-бакарди, говорю я и смотрю, как один плейбойчик пьет колу-бакарди. К тому же я не верю, что в реальной жизни существуют женщины, которые переодеваются в плейбойчиков. Нет, говорит Дюк, в это никто не поверит. Я пью пиво из прозрачного пластикового стаканчика. Пластиковые пивные стаканчики для праздника стрелков, думаю я, хотя сам еще ни разу не был на празднике стрелков. Кроме того, подобные стаканчики бывают на всех народных гуляньях. Две отвратительные женщины пьяно ковыляют мимо нас и визжат без причины. Менее страшная все время падает, более страшная следит, чтобы менее страшная не свалилась окончательно. Кстати, все женщины здесь одеты в костюмы из разряда «трахни меня». Мужчины пьяны настолько, что им безразлично, во что они одеты, главное, что вид поганый. Ужасные мужчины ведут с ужасными женщинами в костюмах из разряда «трахни меня» старомодные предварительные беседы. Ужасная музыка настолько громкая, что, слава богу, слушать ее не нужно. А как они собираются трахаться, если не могут даже стоять на ногах, спрашиваю я Дюка и рассматриваю полосатого матроса, который упал на пол и даже не делает попыток подняться. Я должен был одеться как Венерическая Болезнь, говорит Дюк и разглядывает грязного мужика, который буквально облизывает шлюшку в леопардовом белье. Стая полуголых грудей двигает мимо нас, две из них натыкаются на мою ногу. Я расплескиваю значительную часть своего пива. Принадлежащий грудям помидорный рот извиняется и как-то грязно называет меня сладеньким. Иди отсюда, шалава, говорю я. Шалава рыгает и называет меня задницей. Лицо шалавы выложено толстым слоем красной дряни. Две спевшиеся груди впиваются ей в руку и уводят ее, слава богу. «It's raining man», миллионами децибелов взрывается миллион усилителей. Пол вибрирует, лежащий на нем мертвый матрос тоже. Сейчас заиграет «I will survive», говорит Дюк. Он не прав, сначала раздается «Sweet Transvestite», и только потом «I will survive». Музыка для тех, кто не любит музыку, говорю я, об этом писал Макс Гольдт. Дюк покупает для нас еще пива. Может быть, нужно было взять с собой колеса, говорю я ему. Дюк говорит, что я брежу, это было бы уже Апокалипсисом, кроме того, запрещенные наркотики вредны для здоровья. Давай найдем себе пару пригородных шлюшек, говорит он. Для меня это слишком апокалипсично, говорю я, но Дюк хватает за меховой хвост какую-то малолетнюю пригородную шлюшку с кошачьими ушами и говорит ей что-то лестное, после чего я на ее месте тут же дал бы ему по яйцам. А кошачьеухая шлюшка восторженно верещит и позволяет Дюку угостить ее липким коктейлем. Дюк покупает кошачьеухой шлюшке липкий коктейль и обволакивает ее липким шармом, или тем, что малолетние пригородные шлюшки считают шармом. У нее колготки в сеточку, у пригородной шлюшки, и черное боди, из которого отчаянно пытаются выбраться груди. Она опрокидывает коктейль в свой ярко накрашенный рот и попискивает. Дюк обдает ее шармом. Усилители обдают нас чем-то из «АББА». На лице кошачьеухая шлюшка намалевала грязные полосы, которые, видимо, должны придавать ей сходство с кошкой, а придают сходство с деревянным забором. Наяда из серии «трахни меня» спотыкается о мертвого матроса и отламывает себе каблук. Купи пива, говорит мне Дюк, и я покупаю пиво. Кошачьеухая шлюшка подзывает малолетнюю подругу, которая одета в халат и шапочку медсестры и хочет со мной поговорить. Со времени моей сердечно-легочной операции у меня развилась медсестринская фобия, говорю я, катись отсюда. Но медсестра не катится, стоит, пританцовывая в такт танцевальной музыке, напоминающей о Майорке; может быть, она не в состоянии говорить. Я вынужден купить ей коктейль и надеюсь, что она быстро умрет от алкогольного отравления. Кошачьеухая шлюшка что-то верещит мне прямо в ухо. Я ей говорю, что кошки не носят черных боди. Это веселит кошачьеухую шлюшку, и она верещит еще более радостно. Она ласкает Дюка своим меховым хвостом. Дюк говорит, что хвосты бывают с разных сторон, это ее веселит, и она верещит еще более радостно. Наверное, ей безразлично, что говорят. Я провожу эксперимент и говорю ей на ухо, что она ошибка в эволюционном ряду. Она радуется и верещит, дура. Моя медсестра бубнит что-то о своем ПТУ и спрашивает нас, чем занимаемся мы. Мы санитары в морге, говорю я, потому что в школе я действительно был знаком с типом, который работал санитаром в морге. Я вампир, говорит Дюк; хи-хи, говорит кошачьеухая шлюшка. Дюк кусает ее за шею. Смотреть неприятно. Дюк, говорю я, давай свалим отсюда и закидаем всю округу ядерными бомбами, другого выхода я не вижу. Откуда это? «Чужие-II», говорит Дюк и роняет свои пластмассовые зубы, которые застревают в разноцветных завитых волосах кошачьеухой. Тогда он говорит, что вечер еще только начался, раскидывает руки и плащ на манер крыльев, заворачивает в него кошачьеухую шлюшку и идет с ней танцевать. Уитни Хьюстон отдыхает. Медсестра хочет танцевать со мной, но я не хочу. Я иду в туалет, говорю я, сейчас вернусь, не трогайся с места, я жить без тебя не могу. Медсестра остается и не двигается с места, я иду в туалет. Перед туалетом в рвотных массах лежит нечто вроде монаха. В одной из кабинок кого-то рвет, в другой трахаются, значит, есть еще люди, способные трахаться, не держась на ногах. Я писаю. Из кабинки раздаются хрюканье и визг, в другой кого-то чистит. Уютное местечко. Выходя, я нечаянно наступаю на монаха. Правда, на него это не производит никакого впечатления. Я закуриваю сигарету и разгуливаю по танцполам и питейным отсекам на разных этажах. В одном месте играют пригородное техно. В другом медленную романтическую трахательную музыку. За автоматом некий Майкл Джексон трахает вампиршу в кожаном корсете, значит, все идет своим чередом. У следующей стойки я покупаю себе пиво, и толстый полуголый мужик по неизвестной мне причине хочет со мной драться. Я говорю, что не бью тех, кто толще меня, и оставляю его неизбитым, но он все равно не может идти за мной, потому что без стойки, за которую держится, он тут же упадет. Высматриваю Дюка и его малолетнюю киску, но их не видно. Я надеюсь, прежде чем ее погладить, он выведет ей блох. На танцполе с испанской музыкой дерутся черт и полуголый мужик в кожзаменителе. Я немножко понаблюдал за их поединком. Кожзаменитель побеждает и чистит черту морду. Хор парикмахерш удовлетворенно и (или) неодобрительно шипит. Шипит под пение Мамбо, Бамбо и Леро, которые наяривают на гитарах. Испания годится только для людей с плохим слухом. Одетые в черную форму охранников преступники вылезают на танцпол и чистят кожзаменителю морду, а черту — то, что от нее еще осталось. Хор парикмахерш шипит удовлетворенно и (или) неодобрительно. Это я уже видел и иду дальше. Нечаянно подхожу к пивному отсеку медсестры, медсестра берет меня в оборот и спрашивает, где я был так долго; я говорю, что никогда ее не видел и думаю, что мы незнакомы. Она говорит, что мы только что чудесно веселились. Я говорю, что потерял память, и спрашиваю, где я, но она мне не верит и хочет, чтобы я купил ей выпить. Сама покупай, говорю я. Она покупает сама. Я спрашиваю, не видела ли она Дюка; кого, спрашивает она; вампира, говорю я; нет, говорит она. В плане разговорчивости она любому даст сто очков вперед. Искусственные ресницы у нес перекосились, это делает ее еще более отвратительной, чем она есть. Я ухожу, но медсестра буквально наступает мне на пятки. Я начинаю насвистывать «Auf der Flucht» Рихарда Кимбла. Медсестра шатается и повисает на мне. Какая-то инопланетная шелудивая сумчатая крыса, проходя мимо, щиплет ее за задницу. Медсестра визжит и явно чувствует себя польщенной. Я кричу вслед сумчатой крысе, не хочет ли она получить медсестру насовсем, но сумчатая крыса уходит. Она умнее меня. Медсестра хочет танцевать, я пытаюсь навязать медсестру пастуху, но и он тоже не хочет заполучить такое сокровище. Медсестра что-то лопочет и тащит меня туда, где грохочет противная матросская музыка. Тамона скачет под противный морской грохот. Приходится смотреть. Она слишком пьяна, чтобы танцевать, смотрится недостойно. Одна совсем уж разухабистая матросская песенка заставляет дрожать и трястись всю уже немолодую сельскую молодежь вокруг меня. Медсестра скачет еще более рьяно и задевает вышитую подсолнухами тетку в бикини, и та дает ей по шее. Медсестра падает на пол, скорее от неожиданности и алкоголя, чем из-за оплеухи, цветочек-бикини как ни в чем не бывало дрожит и трясется дальше. Холодный мир. Я смотрю на медсестру, лежащую на полу. У нее проблемы с сортировкой конечностей. Прелесть и грация, говорит Дюк. Он стоит рядом и смотрит, как медсестра лежит на полу. Если бы я собирался нажраться до поросячьего визга, я бы из чисто практических соображений не стал бы надевать туфли на каблуках, говорю я. Кстати, не намерены ли мы в один прекрасный день покинуть этот эскиз к картине Иеронима Босха, Дюк, или ты хочешь поселиться здесь навсегда. О'кей, говорит Дюк, но обеих красоток мы возьмем с собой. Он засунул под мышку кошачьеухую шлюшку, наверное, стоять самостоятельно она уже не может. Он курит. Я смотрю на торчащую у него из-под мышки кошачьеухую шлюшку. Ее лицевые полосы превратились в серо-зеленую грязь. Потом я смотрю на медсестру, которая, как червяк, крутится на полу, причем ее явно недостаточная юбчонка задирается на бедрах и открывает тряпки, которые малолетние пригородные шлюшки, наверное, считают сексуальным бельем; лиловая тайга невыгодно подчеркивает половинки ее задницы. Господи, да что ты собираешься с ними делать, Дюк, спрашиваю я Дюка. Никогда не знаешь, что может пригодиться, говорит Дюк, швыряет сигарету в толпу танцующих мышей и протягивает медсестре правую руку, по которой она карабкается наверх. Спасибо, говорит разжалованная медсестра. Мне плохо, говорит кошачьеухая шлюшка, я думаю, меня вытошнит. И ее тошнит. Дюк тянет ее за собой с танцпола, при этом он внимательно следит, чтобы она его не задела. Кошачьеухую тошнит прямо на ходу. У меня на шее снова висит вечная медсестра, но, по крайней мере, у нее хоть более прочный желудок. Дюк заталкивает кошачьеухую шлюшку в женский туалет и посылает вслед медсестру, чтобы та помогала проводить уборочные работы. Шикарный праздник, говорю я Дюку и закуриваю; да, говорит Дюк, гигант среди дискотек большого размера, дай мне тоже. Я даю ему сигарету, и мы курим, пока не объявляются наши красотки. Кошачьеухая слегка отреставрирована, но подручных средств тут явно недостаточно. По крайней мере, на ней не слишком много тряпок, которые завтра ей придется нести в чистку. Кстати, и пахнет она явно не розами. На стоянке я предлагаю транспортировать их в багажнике; Дюк говорит, это ты хорошо придумал, и открывает багажник. Алле-гоп, говорит он медсестре. Хи-хи-хи, хихикает медсестра. Они не хотят, говорит Дюк. Нам придется применить силу. Хи-хи-хи, хихикает медсестра. Тогда кинь ее на заднее сиденье, главное, мы снова можем вернуться в цивилизацию. Мне плохо, говорит слабожелудочная, и ее тошнит прямо на соседнюю «ауди». Когда, наконец, она оттошнилась, мы засунули ее вместе с медсестрой на заднее сиденье. Если она изгадит мою машину, я убью и ее, и тебя, говорю я Дюку. Дюк говорит кошачьеухой шлюшке, если ее вырвет в машине, то она умрет, поэтому пусть она будет добра и сообщит о приближении очистительных мероприятий заранее. Кошачьеухая шлюшка кивает, похоже, она стала слегка трезвее, но ни в коем случае не симпатичнее и не ароматнее. Я сяду за руль, говорит Дюк и садится за руль. Он едет по какой-то сельской улице в направлении, о котором я имею самое смутное представление. Все равно. Пока эта дорога уводит от большепространственного инферно, меня все устраивает. Дюк опрашивает заднее сиденье, не известно ли там, что наиболее распространенной причиной смерти пригородных девочек являются транспортные аварии при возвращении с дискотек. Заднее сиденье хихикает в два голоса. Я зажигаю две сигареты и даю одну из них Дюку. Дюк едет по сельской дороге, вокруг темно. А вторая наиболее распространенная причина смерти пригородных девочек — это, кстати сказать, убийство на сексуальной почве при возвращении с дискотек в автомобилях незнакомых мужчин, говорит Дюк. Заднее сиденье хихикает в два голоса. На высокой скорости Дюк сворачивает налево, на ухабистую дорогу. Заднее сиденье пищит и ударяется, насколько можно судить по звуку, головой или чем-то в этом роде. Машина трясется по ухабистой дороге в полной темноте. Заднее сиденье задает вопросы, которые и я сам себе задаю, например, что Дюк делает. Дюк выключает двигатель и фары. Темнота становится значительно темнее. В машине тоже темно, и только приборная доска немного освещает лицо Дюка зеленым светом. Светится огонек сигареты. Его вампирская раскраска сильно расплылась. Магнитофон тихонько постукивает. Дюк убирает звук. С заднего сиденья бормочут и проскуливают вопрос по типу «Что мы здесь делаем». Дюк разворачивается, хватает ближайшее девичье запястье и говорит, что мы делаем убийство на сексуальной почве. В хихиканье проскальзывает явно нервозный оттенок, сзади говорят, что это такая игра. Нет, говорит Дюк серьезно, я говорю серьезно. Хотя это, конечно же, игра. Мой друг с удовольствием сохранит на память пальчик или язык. Лично я не придаю большого значения вещам материальным, вместо этого у меня останутся воспоминания. Заднее сиденье ошарашенно таращит глаза. Очень смешно, Дюк, говорю я, не мог бы я тебя где-нибудь высадить. Дюк говорит, он специально оделся вампиром, потому что ему нравится кровь. Он сует сигарету в рот и роется свободной рукой в своем рюкзаке, не выпуская девушку. Я спрашиваю, что он там ищет; нож, говорит он и на самом деле достает складной ножик, который он с трудом открывает одной рукой. Ты не без ржавчины, зато чертовски острый, говорит он ножику с деревянной ручкой. На самом деле ножик не производит особенно сильного впечатления, для этого он, как мне кажется, недостаточно большой; но, видимо, это дело вкуса, потому что девушки кричат от сильного впечатления и от настоящего смертельного ужаса. Девушка № 2 хватается за ручку двери, неумело пытается ее открыть, каким-то образом ей это удается, и, громко крича, она бросается в темноту. Вперед, это твоя добыча, говорит мне Дюк. Подари мне поцелуй, говорит он девушке, покажи свою шейку. Дюк щекочет шею девушки ножом. Девушка визжит. Больная задница, говорю я Дюку и отнимаю у него нож. Оооооох, говорит Дюк. Отпусти девушку, или я вмажу тебе по морде, говорю я. Дюк отпускает девушку. Девушка плачет. Всё в порядке, говорю я девушке, просто у этой задницы извращенный юмор. Дюку я говорю, чтобы он не смел даже пальцем пошевелить. Дюк тушит одну сигарету, зажигает новую и курит. Я открываю дверь и иду искать удравшую девушку. Воздух ледяной. Я замечаю, что окончательно протрезвел. Темно, хоть глаз выколи. Я спотыкаюсь, падаю мордой вниз и снова поднимаюсь. Включи фары, ору я. Дюк послушно включает фары. Фары горят ярко, но вокруг сразу же становится еще темнее. К счастью, я натыкаюсь на поле и молю Бога, чтобы Дюку не пришла в голову еще какая-нибудь шутка, и молю Бога, чтобы я нашел проклятую девицу до того, как она замерзнет или, в свою очередь, найдет полицейского. Эй, девушка, ору я. Проклятие, если бы я знал, как ее зовут. Я ору что-то в том смысле, что всё в порядке, что это была шутка. Думаю, поверить мне могла бы только полная дура. Я несусь и ору. Темень, хоть таз выколи. И все равно я ее нахожу. Она ушла недалеко, лежит, свернувшись калачиком на кочке, и тихонько скулит. Это медсестра. Ее вырвало, замечаю я, когда наступаю на рвоту. Но сейчас дело не в этом. Я поднимаю девушку на ноги и пытаюсь ее успокоить, но, скорее всего, успокаиваю ее с видом человека, который пытается выманить из-под шкафа морскую свинку. Девушка что-то бормочет, хрипит и дрожит, но безвольно позволяет отвести ее к машине. Я обнимаю ее за плечи, и мы, спотыкаясь, бредем по чертову полю на свет фар. Я что-то говорю, стараясь вбить ей в голову, что это была всего-навсего шутка, которую она не поняла, потому что сильно пьяна и не может понимать шутки, и молю Бога, чтобы она оказалась достаточно пьяной, чтобы проглотить всю эту чушь, и не слишком пьяной, чтобы завтра не помнить моих слов, и чтобы она, если утром не сможет вспомнить мои дружелюбные разъяснения, напрочь забыла Дюка, меня, наши лица и номер нашей машины. Девушка кивает и что-то бормочет. Главное, что я не обязательно буду делить камеру именно с Дюком. Какая ужасная темнота в этом ужасном месте. Девушка спотыкается о какую-то долбаную борозду и теряет туфли. Я устанавливаю их на место и тащу ее дальше. Отпускаю пару шуток, о которых даже своим внукам смогу рассказывать как о самых неудачных шутках двадцатого столетия. Кстати, я вот-вот отморожу себе задницу. Представляю себе, как я буду костерить Дюка, но чувствую, что мне не хватит слов. Мы перелезаем через канаву и оказываемся на дороге. Девушка скользит и едва не возвращается обратно в канаву. Скачи-скачи, всадник, думаю я явно не к месту. Мы с девушкой находимся на финишной прямой и, спотыкаясь, тащимся к фарам. Я открываю переднюю дверцу, сажаю девушку рядом с водителем и снова закрываю дверь. Хлоп, произносит дверь. Я обхожу машину, открываю водительскую дверь и вытаскиваю оттуда Чарлза Мэнсона. Он слегка протестует, я говорю, заткнись и мерзни, закрываю дверь, хлоп, и опускаю кнопки со всех сторон. Потом закуриваю сигарету. Очень хорошая сигарета. Я курю. Очень хорошая сигарета. Спрашиваю заднюю девушку, всё ли в порядке, и пару раз повторяю свое заклинание по типу «это была всего-навсего шутка». Она кивает, не приходя в себя. Большего подручными средствами, имеющимися на борту, сделать нельзя. Я завожу мотор и настраиваю радио на легкую развлекательную музыку. Я отвезу вас домой, говорю я своему грузу и тщательно объезжаю неровности полевой дороги. Я был бы не против при этом случайно переехать Дюка. Дюк стоит сбоку, поэтому, трясясь на ухабах, я выезжаю, так и не переехав Дюка. Очень жаль. Сворачиваю на проселочную дорогу и ускоряюсь до восьмидесяти километров. А твой друг, спрашивает через полкилометра задняя кошечка; пусть замерзает, говорю я. Еще через полкилометра я въезжаю в поле, чуть не попав при этом в канаву, разворачиваюсь и еду обратно. Я проезжаю мимо дороги через поле и только тогда замечаю, что я проехал. Проклятие. Еще один мучительный поворот. Если сейчас на высокой скорости подъедет какая-нибудь машина, наши проблемы закончатся навсегда. Но машины нет. Я еду обратно. Медленно. Сворачиваю на дорогу через поле. Я еду медленно по этой дороге. В свете фар появляется Дюк. Он сидит прямо посередине дороги. К собственному неудовольствию, я торможу, не нанеся ему вреда. Передняя девушка, не говоря ни слова, отстегивает ремень безопасности, не говоря ни слова, выходит из машины и, не говоря ни слова, садится назад, ко второй девушке. Дюк не двигается с места. Я давлю на клаксон, который яростно клаксонит; он прав, я ведь имел в виду не его, а Дюка. Дюк встает, идет ко мне и садится рядом. Дай мне сигарету, говорит он; отстань, говорю я и разворачиваю машину. Я должен был купить себе машину с автоматической коробкой передач. Проселочная дорога. Восемьдесят. Я жду неизбежного контроля на наличие алкоголя, который удачно завершит сегодняшний вечер, но, кажется, это нас минует. Я спрашиваю девушек, как мне ехать, и еду, как мне говорят девушки. Дюк не говорит ничего, это правильно. Я доставляю девушек в убогий поселок и прощаюсь с ними под убогим уличным фонарем, одаривая их как поцелуями в размазанную краску с привкусом жира, так и развязной бодростью, от которой меня самого тошнит. Дюк тоже прощается, вежливо приносит свои извинения и даже дарит кошачьей девушке поцелуй, который она даже принимает. Придет время, и все мы вымрем. Я подталкиваю Дюка прочь от девушек в сторону машины, пока я окончательно не вышел из себя. Я разворачиваюсь в двухсотый раз. Еду по убогой улице. Потом по небольшому городку. Потом я еду по дороге, ведущей к автобану. Мы должны были взять у них телефон, говорит Дюк. Я должен был бросить тебя замерзать, говорю я. Дюк вытаскивает из пачки сигарету и закуривает. Я еду по автобану. Потом я с него съезжаю. Еду по улице и снова сказываюсь в цивилизации; цивилизация, думаю я. Дюк вставляет кассету, я выключаю. Я высаживаю Дюка где-то, куда, я надеюсь, Макар телят не гонял. Дюк выходит и говорит, я тебе позвоню. Позвони кому-нибудь другому, говорю я и уезжаю. Домой. Домой, думаю я.