— Смотри!

Мы сидели с ним на склоне пологого холма, поросшего мелким кустарником, и в первый момент я ничего не заметил, кроме розоватой куртинки таволги, над которой вились шмели. Взглянув же повыше, я вздрогнул от изумления и замер: прямо над нами стоял изюбр. Он, должно быть, хотел спуститься к водопою, увидел людей и тоже замер от неожиданности. Широко раздвинув передние ноги и нагнув красивую, будто выточенную голову, увенчанную огромными ветвистыми рогами, он смотрел прямо на меня. Не знаю, наверное, мне показалось, только я успел увидеть его крупные радужные глаза, а в них не испуг, а почти человеческое любопытство: интересно, мол, знать, что это за двуногое стадо пожаловало сюда? Мгновение изюбр стоял, как изваяние, будто застыл, но в следующую секунду вздрогнули, катнулись мышцы по его упругим ногам у самой груди, и он, чуть подавшись назад, взметнул рога. Дальше произошло нелепое: вместо того чтобы взмыть всем телом кверху и умчаться, ломая могучей грудью сучья, изюбр уронил голову и медленно начал сползать вниз…

Я не слышал выстрела, продолжал смотреть на изюбра и даже не изменил позы: так внезапно одно видение сменилось другим. Полный жизни и силы лесной исполин — и это нечто несуразное с вытянутыми ко мне, прямыми, как жерди, ногами… Теперь я мог потрогать его рога, так близко от меня очутилась красивая даже в смерти голова, уткнувшаяся в розоватые цветы таволги.

— Хотел бы я знать, кто тот слепой мерзавец, который посмел выстрелить в него, — глухо проговорил отец и, поднявшись, отошел в сторону.

— Если угодно, этот мерзавец я, — раздался надо мной хриплый голос. Над изюбром склонился Шрам, ощупал рога, похлопал по шее, осклабился: — Ха-ха, пудов пятнадцать верных, жаль, у нас, кажется, не осталось времени для того, чтобы освежевать эту великолепную тушу. Между прочим, господин проводник, полвека назад я с удовольствием бы проткнул вас шпагой, дабы внушить некоторым штатским уважение к званию русского офицера. Но вы не огорчайтесь, при случае я непременно воспользуюсь карабином. Непременно воспользуюсь…

Я стоял над поверженным животным, не в силах отвести взгляда от его головы, свернутой набок тяжелыми рогами. Изюбр по-прежнему смотрел на меня, только теперь смотрел одним глазом, выпуклым, утратившим радужный блеск.

Звякнули о котелки карабины, заскрипели седла. Карательная экспедиция двинулась дальше, туда, где синели сопки.

Что ждало нас у этих неправдоподобно синих сопок?

Не знаю, чем объяснить, только из-под ног лошадей больше не вылетали фазаны. Казалось, все живое попряталось и не желало попадаться нам на глаза. Будто опустели верховья реки с тех пор, как здесь побывал отец с проводником-удэгейцем. Отец говорил, что тогда нельзя было пройти и полверсты, чтобы не наткнуться на кабарожку или косулю, а однажды они долго наблюдали за барсуком, который рылся под корнем дуба и чавкал от наслаждения.

Всякий раз, когда тропа позволяла, мы ехали с отцом рядом, и он рассказывал мне о своих давних хождениях по тайге. Он был молод тогда и еще не читал крамольных лекций студентам; хотел стать знаменитым путешественником, таким, как Миклухо-Маклай, некоторое время жил среди удэгейцев и даже научился понимать их язык. Только простая случайность сделала его археологом. Случайность? Пожалуй, нет. К тому времени, как он с одним охотником-удэгейцем наткнулся на останки северного Парфенона в тайге, он уже имел некоторые представления о культуре древнего народа, жившего много веков назад там, где сейчас простирались таежные дебри. Нет ли родства между этим народом и народностью удэге? Это послужило причиной его увлечения археологией и археографией…

…Вместо того чтобы заниматься любимым делом, отец вынужден был вести в сопки экспедицию, научная ценность которой была более чем сомнительной. Представляю, как больно было ему, если даже я, двенадцатилетний мальчишка, предпочитавший рыбалку археографическим изысканиям, с гораздо большим удовольствием очутился бы снова в музее. Я разыскал бы свою старенькую лупу, и ничто не могло бы оторвать меня от занятий, которыми еще совсем недавно я так тяготился.

Наверное, об этом, только не слишком определенно, размышлял я, покачиваясь в седле. Меня уже не пленяла окружающая природа, не манили вдаль синеющие сопки, и я рассеянно слушал отца, который рассказывал мне о том, как определить сторону света по густоте кроны деревьев. Спина, ноги и почему-то шея болели так, будто я весь день носил в порту тяжелые мешки, как Семен, который взорвал склад с американским оружием. Слышался хриплый голос Шрама, его неестественный лающий смех. Каратель говорил теперь о бутылке водки.

— При первой возможности налакаюсь, как тысяча зеленых чертей, — мечтательно хрипел он. — Как думаешь, Гарт, удастся нам сегодня промочить пересохшие глотки?

Такая возможность представилась карателям менее чем через два часа. Обогнув по берегу реки удивительно круглую сопку, похожую на перевернутую вверх воронку, экспедиция неожиданно очутилась в довольно обширной долине. Река здесь не извивалась, а текла будто по линейке, рассекая долину на две равные части, одна из которых представляла собой живописный луг, усеянный разноцветьем, а другая была густо покрыта дубняком. Вдали, у подножия противоположной сопки, виднелось несколько хижин.

— Старожиловка, — коротко ответил отец на вопрос Гамлера и придержал своего мерина.

Беззлобно брехали собаки, тянуло дымком, и лошади без понуканий ускоряли свой шаг. Дорога расширилась, мы снова ехали с отцом рядом, но теперь он молчал. Не очень-то ему хотелось въезжать в мирную таежную деревню впереди отряда карателей, от которых в любую минуту можно было ожидать чего угодно. В свое время отец раза два пользовался гостеприимством обитателей Старожиловки, пережидал буран, лежа на теплой печи, и слушал удивительные рассказы древнего старика, утверждавшего, что в то время, когда он переселился сюда из-под Рязани, изюбры подходили так близко к жилью, что их можно было похлопать по холке.

Все оказалось таким, каким было несколько лет назад, только, пожалуй, добавилось две-три хижины, и давно умер патриарх селения. Об этом я узнал от отца, когда, вдоволь наевшись жареной изюбрятины, мы вытянулись с ним на медвежьей шкуре. Темнели окошечки, оклеенные промасленной бумагой, темнел потолок. Впрочем, потолка у этой хижины, представляющей нечто среднее между удэгейской юртой и русской избой, не было: крыша опиралась своим основанием прямо на стены. Уютно тлели угли на поду печи. У наших ног вертелась беломордая собака, которую я усиленно угощал во время ужина. Теперь она не отходила от меня.

— Давай попросим, может, отдадут, — приставал я к отцу, — мы назвали бы ее Кэду.

Отец отмахивался, а смуглолицый хозяин, узнав, в чем дело, добродушно посмеивался, говоря, что его дочка Чегрэ, которая приехала к нему погостить из далекого стойбища, будет плакать, если мальчик Клима — так он переиначил на свой лад мое имя — возьмет собаку.

Прибрав посуду на маленьком столе, Чегрэ ушла на улицу и где-то задержалась. В этом не было ничего особенного: не слишком часто приходилось видеть жителям таежного селения столько военных одновременно. Все дворы были запружены гамлеровскими солдатами, которые разводили костры где попало и готовили себе похлебку, предварительно зарезав чью-то телку. Вот, наверное, Чегрэ и засмотрелась на них.

Помню, как приветливо встретила нас Чегрэ, как застенчиво закрылась рукавом, когда отец спросил, как зовут такую красивую девушку. Тоненькая, в полосатом кафтанчике с нашитыми спиральными кружочками, стилизованными изображениями рыбок, птиц и животных, она походила на озорного мальчугана, который нарядился в костюм удэгейской девушки и нарочно суетится возле нас, позванивая медными бляшками подола. Едва мы вошли, как Чегрэ принялась готовить нам ужин, лопоча что-то непонятное.