Тогда мы учили страницы этой замечательной во всех отношениях книги чуть ли не наизусть. Вот, пожалуйста, еще один из ее пунктов: «Не падать духом при временных неудачах: наоборот, при неудачах проявлять еще больше настойчивости, упорства и воли, еще больше работать над преодолением трудностей, при успехе не зазнаваться, не допускать ослабления внимания, расхлябанности, насмешек над товарищами. Помнить, что в летной работе серьезное осмотрительное отношение к каждому полету и занятию, к каждой мелочи необходимо каждому летчику, независимо от его качеств, летного умения и стажа. Нарушение этого правила обязательно кончается поломкой или аварией, соблюдение его обеспечивает постоянную безаварийную высококачественную работу».

Десятки раз мы перечитывали страницы КУЛПа перед полетом, перед выполнением очередного упражнения, при подготовке к экзаменам. Учили и «Наставление по производству полетов» – НПП. На аэродроме же мы первым делом держали экзамен перед механиком по знанию самолета и мотора. Затем, установив самолет на штырь, по очереди садились в заднюю кабину (в передней сидел инструктор) и, действуя рулями, учились взлетать, разворачиваться, приземляться натри точки.

Инструктор терпеливо показывал, как проектируется горизонт на различных режимах полета. Для этого мы на руках то поднимали хвост самолета, то опускали, то заносили его в стороны.

Наконец сданы все зачеты, окончена наземная подготовка, и в следующее воскресенье мы должны летать. Как долго тянется время, когда ждешь… Я уже опять работала в шахте – расчеканщиком. Мы чеканили швы тюбингов (это гидроизоляция тоннелей). Очень трудно было чеканить свод тоннеля – уставали поднятые вверх руки с чеканочным молотком. К тому же вода при такой работе льется сверху прямо в рукава и стекает по всему телу: стоишь, как под ливнем. Когда чеканишь лоток тоннеля, возникают другие трудности. После многих подготовительных работ чеканочным пневматическим молотком нужно закладывать в швы свинец и утрамбовывать раствор. Работа наша считалась вредной, то и дело буфетчица подвозила нам молоко прямо к рабочему месту и заставляла пить – сколько сможем! В бригаде каждому поручалось определенное задание. Моя задача – сделать раствор из цемента, жидкого стекла, песка и других компонентов согласно дозировке и заложить его в швы тюбингов. Работа не сложная, но в рукавицах это делать очень неудобно, да и неспоро. Тогда я сняла их и начала ладошками втискивать раствор между чугунных, неровных стенок тюбингов.

После смены отмыла руки, гляжу – а кожи на них нет, и они страшно болят. «Как же полеты?» – мелькнула у меня тревожная мысль. Я прибежала в санчасть – и доктор так и ахнула:

– Что же ты, глупая, наделала!

– А к воскресенью они у меня заживут? – спросила я. – Мне ведь на полеты нужно.

– Какие там полеты! – ворчала докторша, смазывая чем-то мои руки и забинтовывая их. Она выдала мне бюллетень и запретила снимать повязки и мочить руки.

На второй день я все же вышла на работу, но забивать раствор в швы не смогла даже в рукавицах. Тогда я стала носить ведрами цемент и песок. Чтобы не тревожить больные ладошки, ведро я брала как дамскую сумочку и несла его на согнутой в локте руке. Проходя с очередным ведром цемента, я вдруг услышала крики. Спорили парни из бригад проходчиков. Шуму и так было много – от отбойных молотков, чеканочных, работающих на сжатом воздухе, от шипения шлангов, от вагонеток. Но парни перекричали весь этот производственный шум.

– Аня! Аня! – слышу, зовут они меня. – Скажи, как правильно: упера или оперб?

Передо мной два здоровенных парня – красные от спора, сжимающие в руках огромные гаечные ключи. На всякий случай я встала между ними и примирительно сказала:

– Если по-французски, то будет оперб, а по-русски – упера.

Парни поутихли, посочувствовали, что мои руки забинтованы, и один спрашивает:

– Почему тебя никогда на танцах не видно?

– Некогда, я же учусь в летной школе нашего аэроклуба.

– И уже летала? – спросили шахтеры в один голос.

– Конечно, – слукавила я, покраснела и, нацепив на руку ведро, пошагала к себе на участок.

– Что у вас, Егорова, с руками? Почему несете ведро с цементом на бедре, а не в руке? – спросил идущий навстречу начальник смены.

– Мне так удобно, – ответила я и прибавила шагу. В начале смены бригадир не допускал меня до работы, но я убедила его, что хоть немного, но буду помогать бригаде в выполнении плана, и осталась.

К концу второй пятидневки мои руки поджили, – и я тут же отправилась в аэроклуб. На аэродром теперь надо было ездить каждый день. На шахте дела шли хорошо, но когда я попросила перевести меня работать в одну утреннюю смену, так как летать предстояло каждый день, бригадир Залоев запротестовал:

– Не пущу! Не имеешь права!

Осетин Залоев был красив. Черные с синевой огромные глаза горят огоньками из-под пушистых длинных ресниц, брови взлетели как два крыла, кудрявые волосы выбились из-под шахтерской шляпы. Высокий, статный. Уродливая спецодежда будто ему идет! И вот я рассматриваю его, а он что-то кричит на своем родном языке, бегает взад-вперед по площадке, размахивая чеканочным молотком. «Вот, – думаю, – по своей кавказской горячности еще как стукнет меня молотком!» А Залоев, успокоившись, примирительно говорит:

– Нэ сэрдыс на мэня, добра тэбе хочу. Брось свой полеты, можешь голову потэрят. Вот построим станцию, пойдешь учиться в институт на дневное отделение, в какой только захочешь, а сейчас, Аня, надо работать.

– Нет, Георгий, спасибо за совет, но полеты я не брошу.

И вот, отработав смену в шахте, мы собираемся, как на праздник, на свидание с небом! В вагоне по дороге на Малые Вяземы шумно, весело. Мы поем песни; запевает красивая белокурая девушка в синем вельветовом платье с красными пуговицами. На шее у нее шелковая голубая косынка – под цвет глаз. Это Аня Полева, тоже учлет аэроклуба. Незаметно пролетают полтора часа – и вот уже мы идем пешком к аэродрому. За ту неделю, что мы не были здесь, позеленели лужайки, а кое-где уже и черемуха расцвела. Виктор Кутов сбегает с тропинки, лезет в кусты – и я получаю первые цветы в своей жизни. Я еще сержусь на него, но подарок принимаю. А сержусь я на Виктора вот за что: когда был призыв Хетагуровой к девушкам – ехать на Дальний Восток[1], я горячо откликнулась на него и принялась увольняться с работы. Перестала даже посещать занятия в аэроклубе! Отдел кадров увольнять никого не торопился и отослал меня в шахтком к председателю Шабовте – старому шахтеру, очень уважаемому человеку. Мы его не просто уважали, а любили, и шли к нему со всеми радостями и горестями, как к отцу. Когда я подала ему заявление об увольнении, он надел очки, прочитал, потом посидел молча, подумал, посмотрел на меня внимательно и сказал:

– Я не видел твоего заявления, уходи…

А вечером приехали «делегаты» из аэроклуба – Кутов и Тугуши.

– Почему не посещаешь занятия?

– Уезжаю на Дальний Восток, – сказала я.

– А почему? – спросил Тугуши. – Ведь и наша стройка тоже комсомольская и не менее важная, чем Дальний Восток.

– Замуж, может, захотела выйти? Так зачем так далеко ехать? Выходи за меня, – горячился Виктор.

Я стала говорить, как на уроке политграмоты, что это патриотический призыв, что еду я по зову партии и по велению сердца.

– А почему только девушек призывают? Вам что, проще и легче осваивать тайгу, чем парням?

В душе я соглашалась с ребятами, но упрямо доказывала «делегатам» обратное. Тем не менее на второй же день я порвала заявление об увольнении и вечером пошла на занятия в аэроклуб. И вот в руках черемуха от Виктора. Я отламываю малюсенький лепесточек и начинаю гадать: вместо обычного «любит – не любит» шепчу про себя: «Полечу – не полечу…» Выходит «полечу», и, радуясь, я бегу легко и свободно навстречу своему будущему…

Что может быть в жизни удивительнее полета?.. Помню так: летное поле с жаворонками, с колокольчиками. В ряд выстроились наши самолеты и мы – в синих новеньких комбинезонах, осоавиахимовских[2] шлемах с очками. Каждая группа напротив своей машины. Начальник аэроклуба принимает рапорт начлета. Все замерли. А ветерок в лицо, дышится легко, свободно. И так хорошо жить на белом свете, так радостно! И думаешь: никогда-то не будет конца ни твоей молодости, ни самой-то жизни…