— Тебе нельзя оставаться, пока все как следует не утрясется.
— А ей можно?
— Ей больше ничто не грозит.
— Ты так считаешь?
Мой профессорский тон был ей неприятен, и я догадывался почему. Разумеется, они с Трубецким давно между собой сговорились избавиться не только от Кати, но и от меня. Зачем им такая обуза. Но что-то мешало ей сказать об этом прямо. Вот что мне и хотелось знать. Какие чувства руководили этой так и неразгаданной мною женщиной? Почему до сих пор нас, как двух прирученных зверушек, содержат на даче, обхаживают, кормят и поят, а не отправили вторично в психушку, либо не зарыли в удобной ямке в ближайшем лесу? В том, что они оба на это способны, сомневаться не приходилось.
— Дядя Миша, — окликнула Мариночка, — пойдем на качелях качаться.
— Правильно, — поддержала Полина. — Ступайте на качели. Все лучше, чем всякую ерунду обсуждать. И я к вам приду. Только один звоночек сделаю.
Куда-то она все время звонила. Куда?
Возле кухни стояла Прасковья Тарасовна, и вид у нее был такой, будто дом загорелся: растерянная, бледная. Я такой ее раньше не видел.
— Что с вами, Прасковья Тарасовна?
— Ничего, Миша, ничего. Сейчас пройдет.
— Сердце? Голова закружилась?
— Померещилось что-то. Пустое…
Бочком, по стеночке пробралась на кухню, уселась на табурет. Голова свесилась на грудь.
— Это от каши, — уверенно объяснила Мариночка. — Кто детей заставляет кашу есть, тот сам после болеет. Да, да, я в книжке читала.
Прасковья Тарасовна подняла глаза — темнее ночи. Но в них уже блеснула усмешка.
— Ишь, пигалица! Ты же читать не умеешь.
— А вот и умею! Без вашей каши научилась.
— Прасковья Тарасовна, что же такое вам померещилось?
— Не надо, Миша. Тяжело… Не надо!
Да я и так догадывался. Чтобы почувствовать, как в здешнем воздухе накапливается черная энергия, не надо быть провидцем.
— Кто-то умрет, да?
— Все умрем, Миша. Кто позже, кто раньше. Какая разница. Бог располагает… В Бога-то веришь?
В ее скорбном взгляде искрились слезы.
— Хотелось бы верить, да не умею.
— То-то и оно. Мало кто нынче умеет. Притворяются только.
…День катился уныло, хотя немного скрасился визитом поэта Н.
Заявился он нежданно ближе к ужину и одет был как для поездки в театр. Темный костюм, ослепительная сорочка, ядовито изумрудный модный галстук. К груди прижимал свою последнюю книжку: пухлый томик с золотым тиснением, изданный в Германии на деньги фонда «Возрождение». Я его видел на прилавках. Одно название тянуло сразу на Букера: «Жизнь в клетке с удавкой на шее». Поэтично.
Я как раз стоял на крылечке с Лизой, курили. Лиза объясняла, чем настоящий мужчина отличается от засранца. В первую очередь, оказывается, даже не мускулами, а благородством манер. Настоящий мужчина, оказывается, никогда не позволит себе оскорблять женщину, если у него не получилось какое-то сложное физическое упражнение.
Увидев на аллее импозантного поэта, Лиза воскликнула:
— Ой, какое чучело!
Подойдя, поэт поклонился и важно произнес:
— Выполняю обещание. Ваша супруга, надеюсь, дома?
— Дома и в полном здравии. Сейчас кликну.
Полина с дочерью разучивали «Чижика-Пыжика» на стареньком, дребезжащем пианино в гостиной.
— К тебе там поклонник пришел, — сказал я. — Подарки принес.
Мариночка розовым вихрем сорвалась со стула и исчезла. Полина, приблизившись, тесно ко мне прижалась. Вмиг я оторопел. Шепнула:
— Голубчик мой! Перестань дуться. Пожалуйста! Я правда тебя люблю.
Легкие слова, ничего не значащие в этом мире.
— Я не дуюсь, но ты же видишь, что творится с Катей.
— Уверяю, совсем не то, что ты думаешь. Просто Эдичка очень искушенный любовник. Он ее замотал.
Мы трое — Мариночка, Лиза и я — остались на крыльце, а Полина спустилась вниз, взяла поэта под руку, и они медленно направились в сад. Последнее, что мы услышали, было… Полина:
— Это слишком большая честь для меня.
И самодовольное бурчание поэта:
— Вы себя недооцениваете, милая дама…
На какое-то время они скрылись за деревьями. Когда возвращались, уже поэт поддерживал Полину за локоток, и даже издали было заметно, как чудно блуждал его взгляд. Книжка перекочевала к Полине.
— Поверьте, Михаил Ильич, — прощебетала Лиза. — Если бы я была вашей женой, никогда бы не польстилась на такого сморчка. Уж только если очень приспичит.
Мариночка сурово спросила:
— Кто этот дяденька?
— Серый волк в овечьей шкуре, — грустно ответил я. — Но с мамой ему не справиться.
— Еще бы! — согласилась девочка.
Полина подвела поэта к крыльцу. Подняла к нам одухотворенное, чуть смущенное лицо:
— Миша, господин Н. пригласил нас послезавтра на презентацию в Дом кино. Ну, то есть не совсем нас, скорее, меня одну. Ты не возражаешь?
— Послезавтра? Но мы же собирались мариновать огурцы?
— Огурцы — днем. Презентация вечером.
— Обещал быть кое-кто из правительства, — торжественно объявил поэт. — Возможно, сам Лифшиц. Ну и, разумеется, ведущие актеры, цвет интеллигенции. Непременно будет Хазанов. Полагаю, вашей супруге полезно иногда появляться в свете.
Неподражаемо он это произнес. Как если бы пообещал сводить Полину прямиком в райские кущи. Думаю, был достаточно искренен.
— Не опростоволосилась бы, — усомнился я. — Она редко где бывает. Все больше по хозяйству.
Поэт посмотрел на Полину, та ответила ему застенчивым взглядом, как бы прося прощения за дикаря мужа. Она была прелестна, бесподобна, но и в эту озорную минуту я сознавал, что недолго нам осталось быть вместе.
— Мне бы очень хотелось, дорогой, — пролепетала она. — Господин Н. присмотрит за мной. Он такой проникновенный. Вот подарил книжку. Я выучу ее наизусть.
Бедная Лиза не удержалась, прыснула. Мариночка, теплым комочком прижавшаяся к моей ноге, видимо, впервые в жизни не совсем понимала, что происходит. Правда, потом выяснилось, что вполне понимала.
— Ну что ж, — сказал я в раздумье. — Только еще надо решить, в чем пойти.
— У меня же есть желтое платье. Помнишь, купили на толкучке в Беляево? Когда тебе выдали пенсию.
Полина проводила поэта до калитки. На прощание он, блеснув лысинкой, поцеловал ее руку, задержав, пожалуй, дольше, чем позволяли приличия.
К ужину Трубецкой не вернулся, мы сидели за столом вчетвером — Полина, Мариночка, Лиза и я. Катенька не вышла из комнаты, сославшись на головную боль. Прасковья Тарасовна, накрыв на стол, отпросилась на весь вечер, в церковь пошла. Хозяйничала за столом Лиза, и видно было, что делать это ей приходилось нечасто. Однако, когда она, накладывая на тарелку жаркое, ухитрилась выплеснуть подливку мне на колени, я заподозрил в этом злой умысел. Строго попенял:
— Это тебе не кулаками махать, да, Лизок?
Охая и ахая, шалая девица принялась счищать подливку салфетками и при этом больно ущипнула — уж не буду уточнять, за какое место.
— Угомонись, Лиза! — одернула ее Полина.
— Ох, простите великодушно! — причитала Лиза — Какое несчастье! Вам не горячо, Михаил Ильич?!
Горячо мне не было, но и смешно тоже не было. Да и вообще за ужином веселилась одна Лиза. Я ей завидовал. Конечно, она была мутанткой. Конечно, ничем не дорожила. Не уверен, что у нее где-то были родные, мать и отец, братья, сестры, вряд ли она в них нуждалась. По всем человеческим понятиям — несчастное создание, влекомое по свету, как перекати-поле. Но она сберегла в себе некий заветный мирок, который никто не мог у нее отнять. Возможно, в ней зрели черты человека будущего, человека самодостаточного, порожденного новой цивилизацией, который не будет тянуться к сердечному теплу, избежит душевных мук и своим массовым явлением воплотит наконец мечту покойного философа Ницше о сверхличности. Возможно, впрочем, и другое. Лиза, как и Трубецкой, как и многие другие герои нынешнего времени, живущие лишь собственным капризом, не ведающие ни страхов, ни сожалений, представляют собой лишь последнее и самое убедительное доказательство того, что великая Божья затея с одушевлением протоплазмы окончательно провалилась.
