Как ни странно, я не злился на Федоренко и очередное оскорбление проглотил легко, как изюминку. Возможно, уже адаптировался под упомянутый им процесс. Процесс пожирания одного Аверьяновича более сильным, другим Аверьяновичем. Попробовал сесть, и это удалось.

— Дай сигарету.

Закурив, ощутил наличие некой посторонней скобы в груди. Ее следовало чем-нибудь протолкнуть вниз.

— Принеси пива.

Получил и пиво. Федоренко сам любезно откупорил банку. Я рассказал, что Полина просмотрела кассету. Отреагировала спокойно. В любом случае, прежде чем что-то предпринять, она непременно потребует доказательств, что девочка жива.

— Она жива? — спросил я.

— Это не важно. Важно, чтобы Савицкая в это поверила.

— Насколько я понял, она тебя об этом спросит.

— Правильно. Что было еще? Что она говорила?

— Вспоминала о тебе. Жалела, что так нелепо расстались. Знакомство с тобой, Ванечка, было для нее праздником. Она его приравнивает ко второму дню рождения.

— Остроумно… Когда условились встретиться?

— Наверное, завтра. Она позвонит.

— Ты должен уговорить ее лететь в Москву. Как можно скорее. Лучше всего — завтра вечером.

— Постараюсь.

— Да уж, постарайся… Из номера ни шагу, Ильич. Не ищи больше приключений.

— Куда же мне идти ночью?

— Почудил — и хватит, да, Ильич? Не поручусь, что следующее наказание будет таким же мягким. У меня огольцы отпетые. Не всегда удается их проконтролировать.

— Я себе не враг.

Когда он ушел, пожелав спокойной ночи, я первым делом полез в потайной внутренний карман пиджака. Записки там не было.

Водитель, разбитной, веселый парень с лицом рязанского крестьянина, сбросил увязавшийся за нами «хвост» на первом же перекрестке. Лихо мотанул под красный свет, а потом сделал «мертвую петлю» по трем переулкам, таким узким, что, казалось, на них и двое прохожих едва ли могли разойтись без обид.

— Пусть побегают, — самодовольно хмыкнул парень. — Здесь не у Пронькиных.

Его звали Саша. Ехали мы не меньше получаса, и он с удовольствием взял на себя роль экскурсовода: дворец Дожей, площадь Гарибальди, улица Красных фонарей… Венеция, город чужого счастья, пласталась перед нами, как нарезанный на неровные ломти свадебный торт.

— А где же каналы? Где вода, гондолы?

— Это в нижней части. Нам туда не надо. Да там и нет ничего хорошего. Вонь и утопленники. Конечно, если вечерком смотаться, можно классную телку подцепить.

— Какие же там утопленники, Саша?

— Вроде нас с вами. Надумали поплавать, порезвиться, а их и затянуло. — Со своей рязанской мордой, с деревенскими ужимками он так удачно вписывался в просторное солнечное утро, что я невольно заулыбался, хотя на душе кошки скребли.

Спозаранку наведался Федоренко, мы вместе позавтракали. Он сказал, что за ночь кое-что обдумал и пришел к окончательному выводу, что я веду двойную игру. Более того, не осуждал меня за это, понимал — я нахожусь под гипнозом, под влиянием сучки, и не волен в своих поступках. Но предупредил, что сучка при ее всем известной изворотливости может уцелеть, откупиться, у меня же такого шанса не будет. Еще один прикол с моей стороны — и я уже не вернусь в Москву своим ходом, а в лучшем случае попаду туда в холодильнике. Я поклялся, что и в мыслях не держу никаких приколов, и сгоряча даже добавил, что на сучку мне наплевать, а его, Федоренко, почитаю почти за родного брата, потому что он справедливый, честный, образованный человек, от которого я не жду ничего плохого.

Надо было видеть его рожу, когда он выскочил на крыльцо и заметил, как я сажусь в золотистый БМВ с открытым верхом. Он был похож на Деда Мороза, у которого стырили мешок с подарками. Трое хлопчиков, среди коих был и давешний обидчик, подобно тараканам, шустро нырнули в припаркованную «тойоту», но, как было сказано, довели нас лишь до первого светофора. Чем мне грозила эта выходка, не хотелось думать. Впрочем, я не собирался возвращаться в гостиницу.

Перед воротами типовой двухэтажной виллы, с пряничными балкончиками, с затейливой, в несколько ярусов крышей, Саша притормозил, погудел. Железные ворота распахнулись с визгливым скрежетом. Через двор Саша проехал к каменному гаражу, и, когда я вылез из машины, ко мне уже бежала смеющаяся Полина. Она одна умела бегать так, словно за ней струился шлейф серебряной солнечной пыли. Подбежала — и кинулась на грудь. Зацеловала, затискала.

— Удрали?! Удрали! Молодцы!

— Ежедневно рискую жизнью. Ради чего, спрашивается?

Отстранилась, прищурилась:

— Миша, ты готов?

— К чему?

— Эдуард ждет. Он в доме.

— Это его вилла?

— Наша с тобой… Миша, прошу, держи себя в руках. У нас совсем мало времени. Не хочешь простить — сделай вид, что простил. Так нужно. Ты мне веришь?

Через полутемный холл, раздвинув бамбуковые двери, вошли в гостиную. Мягкая мебель пастельных тонов, сказочный ковер на полу. Посредине комнаты — на коленях ублюдок Трубецкой. Увидев меня, завопил, точно его резали:

— Мишель! Гадом буду, бес попутал! Прости или убей!

От хохота вот-вот щеки лопнут. Я осадил его:

— Перестань кривляться. Покажи чек.

Пополз ко мне на карачках, по-собачьи подвывая:

— Мишка, бери наган, стреляй падлу!

Но наган не дал, протянул тоненькую книжечку. Я важно надел очки, полистал. Все точно. Счет на мое имя. Сто тысяч долларов. Темно-вишневое банковское тиснение. Вот я и богач. Если это не очередная фальшивка.

— Встань, штаны помнешь.

— Чего сделать для тебя, прикажи?!

Если вам нужен простодушный человек с комплексом раскаяния для того, чтобы посидеть с вашим ребенком, — вот он перед вами: князь Трубецкой. Я долго мечтал о встрече с ним, смаковал картинку: подхожу, даю пощечину и вдобавок смачно плюю в его лощеное лицо, но сейчас никаких подобных желаний не испытывал. Смешно, нелепо (где ты, Фрейд?), но он, смеющийся, лукавый, с глубоко запрятанной, тайной грустью в темных очах, был мне симпатичен, как резвящийся на поляне крупный бесшабашный пес. И я готов был поверить, что все случившееся в Москве было каким-то досадным недоразумением, которое вскоре разъяснится самым положительным образом.

— Будешь выпендриваться, — предупредил я, — повернусь и уйду.

Вмешалась Полина, которая до этого хихикала в кулачок:

— Действительно, Эдуард, ну что за пошлый спектакль. Пожалуйста, угомонись.

Трубецкой трагически пророкотал:

— Пусть Мишель скажет, что простил. Иначе не встану с колен. Хоть год простою.

С этими словами вскочил на ноги и потащил нас за накрытый у окна столик: соки, вино, фрукты. Я спрягал чек, принял из его рук наполненный бокал.

— За тебя, Мишель! Ты настоящий мужчина. Недаром Лизка в тебя сразу влюбилась. Кстати, привет от нее.

— Она разве жива?

— Почему она должна быть неживой?

— Свидетель.

Трубецкой жизнерадостно гоготнул:

— Тогда уж сообщник, будет точнее. Мишель, скоро убедишься, как я на самом деле к тебе отношусь. Тебе будет стыдно за свои подозрения.

— Пожмите друг другу руки, — строго сказала Полина. Мы повиновались. Я сделал это с удовольствием. Как бы там ни было, его рука была рукой сверхчеловека. Мастер кэндо и ушу. Лучший в Европе, говорила Полина. Любимый ученик тибетских старцев из ущелья Лао. Вполне возможно, это так. Во всяком случае, за время нашего знакомства я ни разу не видел его в дурном настроении, как ни разу не слышал от него словечка правды, пусть вырвавшегося невзначай. Поразительный самоконтроль. И он никого не обижал понапрасну. Убить мог, но не обижал. Даже в сомнительном комплименте, будто я настоящий мужчина, не было яда. Я не завидовал его врагам, которые на сегодняшний день были и моими врагами. Но, по-видимому, Трубецкой был волком-одиночкой, а это нынче ненадежно. Сегодня миром правила кодла — не герой.

— Ну ладно, — Трубецкой окинул меня ласковым взглядом сытого людоеда. — Все эмоции побоку. Радость встречи забыта. Времени мало. Через три часа у меня самолет. Вы с Полиной вылетаете вечером… Теперь, Мишель, расскажи все подробно. От точки до точки. Ничего не упускай. Напиши новый роман для нас двоих.