Рукопись про поручика Сухинова пропала со всем прочим. Может, Трубецкой забрал с собой, отвез Полине, промеж бурными ласками читают друг дружке вслух отдельные куски и хохочут до слез. Ну и Бог с ними, с проказниками.
Буду теперь жить при Зиночке, пока не прогонит. Или не сдаст обратно в психушку для усыпления.
На кухне в холодильнике оказалось столько корма, что взвод мог скрываться неделю безвылазно и только жрать и пить. Выбрал себе кое-что, накрыл на стол. Хлеб, ветчина, маринованные огурчики, черное английское пиво в маленьких бутылочках. Перекусил, покурил. Опять завалился в кровать и проспал до вечера. Проснулся еще бодрее, чем утром. И не сам проснулся, телефон разбудил. Аппарат стоял на тумбочке за головой. Дотянулся, снял трубку.
— Миша, как ты там?
— Отлично. А ты как там?
— Тут такой цирк! Потом расскажу. Скоро приеду. Ты покушать нашел?
— Нашел.
— Ну отдыхай, пока… Кто-то идет.
С трубкой в руке сидел и смотрел на темное окно. Надо было позвонить кому-то, хотя бы дочери, но не было ни сил, ни желания разговаривать с кем-нибудь из прежнего мира. Да и что скажу? Приезжайте, заберите меня. По какому адресу?
Пошел на кухню, достал бутылку родной, белоголовой, выпил, похрустел огурчиками. Унес бутылку, стакан и тарелку с огурцами в спальню. Лег. Грезил наяву, наблюдая, как по комнате протянулись, точно коричневые змеи, вечерние тени. Кого били током, а потом собирались сжечь в топке, тот меня поймет. Другого счастья нет на свете, кроме пустой головы, водки на тумбочке и теплой, мягкой постели. Хорошо, когда при этом на тебе белая фланелевая рубаха до пят, да и то не твоя. Закрой глаза и услышишь, как к изголовью подкрадывается вечность.
Проснулся в очередной раз — ночь, горит голубой торшер, в комнате — Зиночка, в кимоно, с новой прической.
— Тебе идет, — сказал я. — Ты теперь похожа на Алину.
— Кто такая Алина?
— А вот тампаксы рекламирует. Вечно хвалится: я отлично себя чувствую, я всегда сухая!
— Смотри-ка, целую бутылку выдул.
Посмотрел, правда, в бутылке — на донышке.
— В холодильнике еще есть.
Ужинали на кухне во втором часу ночи. Я чувствовал, испытание приближается, но уже не робел. На авось надеялся. Зиночка рассказала, что произошло на работе. Юрий Владимирович рвал и метал. Он человек культурный, любезный, а тут совсем распсиховался. Запер Зиночку в кабинете, топал ножонками, грозился карами. Зиночка подождала, пока он успокоится, посоветовала: «Скажи Филиппычу, больного, дескать, уже усыпили». Юрий Владимирович в общем-то никто, пешка, а вот Филиппыч — это да, это бугор. Его толком никто и не видел, и Зиночка тоже ни разу не видела, но при одном его имени весь персонал трепещет. Когда Юрий Владимирович услышал про Филиппыча, то весь позеленел и начал икать. Обратился к Зиночке с нехорошими словами: «Дура ты деревенская, как же я могу начальство обманывать? Да ты знаешь, что за это бывает? А вдруг твой говнюк писатель живой объявится?»
Зиночка уверила, что если даже писатель объявится, то уже под своей натуральной фамилией, и никто не поймет, в чем дело.
И тут прямо посреди их разговора позвонил как раз этот самый Филиппыч (у него кличка смешная — Кабан), и доктор, не переставая икать, доложил, что в больнице ЧП, один из пациентов не выдержал лечебной процедуры и преждевременно подох. Кабан, видно, поинтересовался, почему доктор так нервничает по совершенному пустяку? На что Юрий Владимирович, страшно поглядев на Зиночку, ответил в том смысле, что, дескать, действительно, ничего особенного не случилось, но его, как профессионала, отвечающего за жизнь людей, любое нарушение лечебного графика возмущает. И он собирается строго наказать виновных в недосмотре.
Когда Юрий Владимирович положил трубку, то был такой же белый (из зеленого), как стена в кабинете. Сказал Зиночке: «Ну все, подружка! Если он всплывет, нам с тобой обоим хана. И все из-за твоей вонючей похоти». Зиночка не стала объяснять ему разницу между похотью и любовью, он бы все равно не понял, но только сказала: «Нам с тобой, Юра, так и так хана. Не сегодня, так завтра».
— Зиночка, но если они знают, что я у тебя, кто им мешает приехать и забрать меня отсюда?
— Ты что? — удивилась. — Никогда Юра на это не решится. Зачем ему лишний шум. Он вообще дальше больницы носа не кажет. Ты что?!
В каждой молодо зеленеющей ячейке нашего в муках обретенного рыночного рая царствовал общий закон, закон пахана, но присутствовали свои нюансы, которые, даже будучи полноправным обитателем этого рая, я не всегда улавливал. К примеру, так и не смог понять, почему все же Юрий Владимирович, а тем паче грозный Филиппыч-Кабан затруднятся изъять меня из Зиночкиной квартиры, но так как ничего другого не оставалось, пришлось поверить ей на слово. Зиночка ожидала от меня одобрения, и она его получила.
— Ты еще хитрее, чем я думал, — признал я.
— Уж с нашими цуциками как-нибудь управлюсь, — гордо подтвердила она. — Тебе нечего опасаться, Мишенька. Вот только денежки надо поскорее отдать.
— Денежки на квартире.
— А квартира твоя где?
Неизвестно зачем я соврал:
— В Марьиной Роще.
— Ну вот еще денек полежишь — и съездим. Послезавтра съездим, с утра. У меня отгул. — Пытливо на меня посмотрела: — Вроде тебе получше, да?
— Намного. Я уж помылся весь. Только в башке чего-то гудит.
— У нас лечение сильное. Нескоро пройдет. Может, через месяц. Потерпи, Мишенька!
Столько нежности было в ее взгляде и голосе, сделавшемся чуть хрипловатым, что я догадался: в постель. Шарахнул еще стакан, да и Зиночка не отставала. На двоих мы уже осушили две бутылки красного вина, липкого, как мигрень. Я спросил, как там мои товарищи по несчастью: приватизатор и пахан? С ними было все в порядке. Костя сразу раскололся и даже взял вину за побег на себя: ему вкатили лошадиную дозу «дробомила», теперь он двое суток будет витать в небесах. С паханом получилось, правда, не совсем гладко. Он начал в неурочное время, по утрянке, качать права, под запал ему вроде бы сломали ногу. Но это все не имеет никакого значения, потому что скорее всего Юрий Владимирович их обоих прикажет залечить — зачем ему лишние свидетели. Говоря все это, Зиночка по-прежнему смотрела на меня ласковым взглядом текущей лошадки.
А я бы, честно говоря, так и просидел всю ночь за столом, никуда бы не торопился. Но Зиночка сказала:
— Что ж, Мишенька, пора баиньки. У тебя вон глазки слипаются.
Рука об руку побрели в спальню. Мы были примерно одного роста, может, я чуть повыше, но разного объема. В дверь, конечно, вместе не пролезли, и ей пришлось на какой-то миг выпустить меня из рук. Этим я воспользовался, чтобы как бы без сознания опуститься на пол. Зиночка заботливо меня подняла и почти отнесла на кровать. Я снова почувствовал себя пациентом. Зиночка помогла снять спасительную белую рубаху. По ее затуманенным глазам было видно, что на полдороге она уже не остановится. Я пропищал:
— Может, потушим свет?
— Зачем, дорогуша? Разве я какая-нибудь уродина?
Пестрое кимоно полетело на пол. Зиночка не обманула она не была уродиной. Без одежды она была прекрасна. Я даже протрезвел и окончательно проснулся от этого удивительного открытия. Все в ней было соразмерно: золотистая кожа, щедрые груди с сияющими, нацеленными мне в лоб сосками, стройные, тяжелые бедра, ровный, как поляна, чуть выпуклый живот — впечатление здоровья, свежести, целомудрия и неутоленного желания, заключенного в такие совершенные формы, какие только мог вообразить дерзкий мужской ум. Все женщины, которых прежде любил, разом воскресли передо мной. Канули в вечность заботы и страдания минувших, проклятых дней. Я задышал натужно.
— Хочешь, лягу сверху? — прошептала Зиночка.
— Но ты же меня раздавишь.
Нет, не раздавила. В лунном свете торшера, в тишине и покое, придавив языком мои зубы, мягко осела, качнулась, поплыла. Я обхватил упругую гладкую спину, скользя по ней, как по льду, упираясь в пышные, безразмерные ягодицы. В ее жаркой, податливой плоти, куда, казалось, я скрылся с головой, было мне так же безмятежно и привольно, как бедному кукушонку в чужом гнезде. И когда все кончилось, стало так одиноко, словно счастье мигнуло рядом и опять куда-то подевалось.
