— Очень приятно, очень… Значит, Полина Игнатьевна обзавелась законным мужем. Поздравляю!

Фраза прозвучала двусмысленно, главное, непонятно было, кого он поздравил — меня, Полину или себя. Он сам это почувствовал, сделал вид, что смутился.

— Как здоровье многоуважаемой госпожи Савицкой?

— В полном порядке. Однако обстоятельства сложились так, что сама не смогла подъехать.

— Понимаю, понимаю… И что же вы хотите?

— В доверенности все сказано. Я должен привезти ей кое-что из сейфа.

Минута наступила решающая. Если Бергман почему-либо заартачится, мне следовало встать и подойти к окну. Только и всего.

— Полина Игнатьевна женщина необыкновенная, — заметил Владимир Иосифович. — Все, что она делает, достойно восхищения. Хотя не все ее поступки сразу бывают понятны… Не желаете ли кофе… э-э… Михаил Ильич?

Не дожидаясь моего согласия, он нажал кнопку на столе, и мгновенно в кабинете возникла молодая девица, из тех, у кого ноги растут прямо из плеч. Вероятно, у нее с шефом была телепатическая связь, потому что в руках она держала поднос со всем необходимым. Вплоть до крохотного хрустального графинчика с ликером.

Когда девица, расставив чашки, удалилась, не забыв ожечь меня на всякий случай буйным взглядом, я спросил:

— Владимир Иосифович, вас что-то смущает?

— Помилуйте, что может меня смущать? — он придвинул ко мне пепельницу, как бы приглашая закурить. — Наша задача — угождать клиентам. Особенно таким, как ваша милая супруга… Но…

— Что — но?

Банкир явно испытывал какое-то затруднение, но я не пытался догадаться о причинах. Роль слепого исполнителя меня вполне устраивала, тем более что Трубецкой предусмотрел подобную заминку. Он сказал: подойдешь к окну, Мишель, только когда Вовик окончательно упрется.

— Видите ли, Михаил Ильич, существует определенный порядок, когда имеешь дело с такими ценностями… Нет, я не хочу сказать, что мы с вами его нарушаем. Документы в порядке, но…

— Да говорите же толком.

Бергман по возрасту тянул лет на шестьдесят, а уж по опыту в подобных махинациях, полагаю, давно переступил черту возможного долголетия, поэтому наивная обида, отразившаяся на его лице, выглядела особенно трогательно.

— Вы один или с охраной?

— Это уже мои проблемы, не правда ли?

— Конечно, конечно… Почему вы не пьете кофе? Рекомендую добавить ликерцу. Натуральный бразильский продукт.

— К сожалению, ограничен во времени.

— Что ж, воля ваша… — Бергман, тяжко вздохнув, поднялся. Вместе вышли из кабинета, миновали холл, по-прежнему пустой, без единого посетителя, и спустились по каменной лестнице в подвал. Возле массивных железных дверей, вдобавок забранных кованой решеткой (запросто выдержит пушечный снаряд), дежурил дюжий детина в десантной робе — в руках автомат, громадный тесак у пояса.

— Смена Ипатыча? — спросил Бергман.

— Так точно, — ответил детина.

Бергман, повернувшись ко мне спиной, поковырялся над электронным пультом: нажал какие-то кнопки и опустил в прорезь пластиковую карточку. На маленьком табло над дверью вспыхнуло электрическое «Сис.». После этого Владимир Иосифович открыл длинным зазубренным ключом полицейский замок (точно такой же приспособил в своей квартире мой дорогой зятек).

Мы очутились в бетонном бункере, освещенном люминесцентными лампами. Дверь, в которую мы вошли, Бергман тут же заблокировал тоже с помощью электронного пульта. Из бункера попали в промежуточный, довольно мрачный, коридорчик и уже оттуда проникли в небольшое помещение, где три стены были заняты плоскими ячейками с мигающим над каждой циферблатом, наподобие тех, которые стоят в игральных автоматах. Весь путь сюда — с открыванием и закрыванием дверей — занял не меньше пятнадцати минут. В комнате почти не было воздуха и стояла такая могильная, давящая тишина, что я мгновенно покрылся испариной.

У крайнего правого ряда ячеек Бергман остановился.

— Назовите, пожалуйста, код.

Я произнес несколько цифр и прекрасное русское слово «гадюка». Бергман удовлетворенно кивнул и снова занялся кнопочными манипуляциями. Где-нибудь у пульта космического корабля ему цены бы не было. Наконец «сезам» открылся: в глубокой узкой нише, обитой алой тканью, лежала холщовая сумка, перехваченная кожаными ремнями. Кроме того, там находился черный футляр с заставленными металлическими створками. Бергман отступил на шаг, и я ловко вытащил добычу наружу. Сумка оказалась увесистой — килограммов на пять. Футляр легкий, удобный, с металлической ручкой.

— Больше, вроде, ничего, — сказал я.

— Вам виднее.

На треножном столике с мраморной поверхностью он разложил бумаги и заставил меня расписаться в трех местах. Я не вчитывался, за что расписываюсь, но ощущение было такое, что подмахнул не глядя собственный приговор.

Обратный путь занял не более минуты. В приемной банка, где из-за пуленепробиваемой стойки загадочно улыбалась накрашенная дама и где по-прежнему не было ни единого клиента, мы распрощались по-братски.

— Жаль, не допили кофе, — посетовал Владимир Иосифович, — Когда теперь свидимся. Нижайший поклон вашей прекрасной супруге. Помнит ли она меня?

— Помнит, — уверил я. — Она всех помнит, кого хоть раз видела.

— Прошу, будьте осторожны с этим… э-э… грузом!

— Не беспокойтесь, доставлю в сохранности.

Он проводил меня до порога.

Трубецкой стоял возле «тойоты», светился радостной ухмылкой через всю улицу и придерживал открытую заднюю дверцу. С облегчением я нырнул в прохладный салон. Лиза прижалась в уголке, сигарета в пальцах. Проворковала:

— Мы так волновались!

Я был тронут. Трубецкой уселся за руль.

— Ну?!

— Никаких эксцессов, — доложил я. — Операция прошла на редкость спокойно.

— Не прошла, — буркнул Трубецкой. — Еще идет.

Понеслись, не соблюдая правил. Через двадцать минут — Ярославское шоссе. Мне было все равно, куда ехать. Нервный утренний подъем сменился апатией, тяжестью в затылке. Спрашивается, чего уж так было нервничать, напрягаться? Ну прижучат, шлепнут — в банке ли, в постели ли — какая разница? Какая, в сущности, беда? Давно пора собираться. Увы, сколько живу, все никак не свыкнусь с простенькой мыслью, что всего можно избежать, кроме смерти. Слабый, начитанный умишко вечно ищет какую-то лазейку. Как в детстве жжет, припекает грудь надежда на чудо. Но чуда не будет. Как для любого прочего, наступит срок, и твои бренные останки присыпят землицей, и мир не ощутит ни малейшей утраты.

Поганое, мелкое, подленькое любопытство прочнее всего удерживает на краю бытия. Что завтра будет — новая женщина, грибной дождь, озарение, бутылка водки, внезапный счастливый звонок неизвестно откуда? Бред, чистый бред!

— На даче перекантуемся денек, — отозвался на затянувшееся молчание Трубецкой. — Отлежимся, Мишель, отдохнем, а наутро — в поход.

Я попросил у Лизы сигарету. С удовольствием затянулся душистым «Кэмелом». Сумка с сокровищами лежала на переднем сидении. Если бы я был полным придурком, каким, скорее всего, считал меня Трубецкой, то мог бы думать, что там же хранятся мои полмиллиона долларов. Но я так не думал. Хотя, признаюсь, обещание фантастического гонорара забавляло меня. Кто из нас, даже самых здравомыслящих, не представлял себя неожиданно разбогатевшим человеком. Как мысль о смерти, мечта о сумасшедшем везении, вероятно, присуща человеку генетически. Впрочем, почему только человеку? Разве трусящий по помойкам, оголодавший, изможденный пес не надеется обнаружить в кустах невесть откуда взявшуюся сочную мясную кость? Иногда и обнаруживает…

Лиза клевала носом, но на виду Медвежьих озер будто очнулась.

— Мужчины, девушке требуется остановка!

Трубецкой, осуждающе кхекнув, свернул на боковую дорогу, в лесок. По грунтовой колее проехал метров пятьдесят. Машину обступили сумрачные развесистые ели. В открытые окна хлынул чистейший озон. Чуть впереди сквозь ветви просвечивала озерная гладь. Лиза выскочила из машины и скрылась среди деревьев. Все произошло так быстро и слаженно, как по сговору. Трубецкой предложил: