Он присел на краешек кровати и молчал. Девушка выкарабкалась из-под одеяла и обвилась вкруг него, голову положила на колени, только что не мурлыкала. Загадочно, жгуче, требовательно светились ее глаза.

— Разденься, герой. Трахни свою девочку напоследок.

Валерик погрузился в странное оцепенение, грезил наяву. О чем — Бог весть. Наконец спросил:

— Ты не боишься смерти? Ответила, будто давно обдумала:

— Таким, как я, родненький, страшнее жить, чем умереть. Подумай сам. Женщина не может без любви, а любить некого. Избранник обязательно окажется убийцей. Еще до моего рождения вы устроили на земле ад.

— Кто ты такая, черт тебя возьми?!

— Я — Золушка. Мечтала о принце, а встретила тебя. Вот беда так беда.

Он осторожно переложил ее голову на подушку.

— Ладно, поспи. Мне пора ехать.

— Не станешь убивать?

— Когда отдохнешь, нажми эту кнопку. Тебя отвезут домой.

— Мы больше не увидимся?

— Не знаю. Спи.

Не хватило сил лишить ее дыхания. Что же это такое, как не нежность?

Когда выехали на Ярославское шоссе, Валерик очнулся. Обернулся к Бубону:

— Дай сигарету.

Бубон не удивился, хотя помнил, что Шустов не курит. В эту минуту его вообще вряд ли что-нибудь могло удивить. Сознание едва брезжило в нем, но чувствовал он себя изумительно. В скользящей по теплому майскому вечеру тачке так славно, легко, необременительно приближаться к смерти. Он уже смирился с неизбежным. Все его французское естество истаяло, теперь он снова был застенчивым русским пареньком, которого, как исстари повелось, вели на заклание. Он и не думал сопротивляться. Страх исчез. С того момента, как уселись в машину, накатило равнодушие ко всему происходящему, почти блаженство. Ощущение благодати усиливалось благодаря холодному баварскому пиву, которое он бутылку за бутылкой доставал из встроенного в спинку сиденья бара-холодильника.

Щелкнув перед Валериком зажигалкой, умиротворенно заметил:

— Знаешь, а я ни о чем не жалею. Валерик уловил подтекст этих слов.

— Не горюй, ничего с тобой не случится. Если, конечно, не продался Шалве.

Бубон спросил:

— Захарку почему не взял? Пожалел?

— Смысла нет. Его голова стоит наших двух. Разве нет?

— Значит, все-таки пожалел. Ну и правильно. У него жена больная, дети. Пусть поживет.

Валерик отобрал у него бутылку, запрокинул голову и допил до дна. Кроме них и водителя на переднем сиденье горбился Михась Шамраев, бешеный снайпер.

— Можно мне тоже глоточек, Валерий Павлович?

— Тебе нельзя. Глаз собьешь.

Михась Шамраев по своему солидному снайперскому положению имел право иногда возражать Валерику.

— Зачем так говоришь, Мурат? Шамраю хоть вовсе глаза выколи, промаха не будет.

— Ну и заткнись, — сказал Валерик. — Не дам пива.

— Спасибо, хозяин, — поблагодарил снайпер. Проскочили Серебряные пруды. До цели оставалось минут пятнадцать езды.

— Давно хотел спросить, — обратился Валерик к Бубону. — Как ты относишься к женщинам?

Сперва Бубон решил, что ослышался, но Валерик повторил:

— Я имею в виду, любил кого-нибудь? Ну так, чтобы за душу брало?

Бубон достал из бара новую бутылку.

— Сколько угодно… Я, если хочешь знать, ни дня без любви не прожил. И они меня, сучки, любили. Врать не буду.

— И что чувствовал, когда любил?

— В каком смысле?

— Откуда знал, что любишь? По каким признакам?

Бубон предположил, что одно из двух: либо супермен перегрелся на солнышке, либо гонит его, Бубона, в какую-то хитрую западню, но ответил основательно, с загибанием пальцев:

— Во-первых, повышенная возбудимость. Все время стоит. Во-вторых, ревность играет. Словно тебя на торгах кинули. В-третьих, самое главное, зрение смещается. Какой-нибудь занюханный бабец, в нем добра-то на стольник, а тебе кажется — шахиня. Короче, блажь, помрачение ума — это и есть любовь.

— И как с этим справиться?

— Никак. Само проходит. Как насморк… Ты про ту деваху, которую в Свиблове прячешь?

— Заткнись, — сказал Валерик.

Снайпер Шамраев, еще немного обиженный из-за пива, опять встрял в разговор.

— У меня был недавно женщина. Красивый, аппетитный. В ресторан повел, утром двести баксов подарил. Через день к врачу пошел. Ему пятьсот дал, чтобы вылечил. Надо всегда паспорт спрашивать, где живет.

Водитель впервые за всю дорогу открыл рот.

— Валерий Павлович, водонапорная башня, видите? От нее до стадиона километр.

— Притормози у обочины, — распорядился Валерик и потянулся к рации…

Пейзаж удивительный в Лосинках: луна, звезды, бочажок стадиона как космическая тарелка. Тишина, благодать. Сам городок часа два как вымер. С первыми сумерками обыватель забился в щели. Редкий прохожий проскользнет тенью вдоль домов — знать, жгучая необходимость выгнала на улицу. С темнотой тишину нарушали лишь звуки выстрелов, то тут, то там, да истошные вопли зазевавшейся жертвы. Сколько по всей вымирающей России разыгрывалось маленьких ночных драм, никто не возьмется подсчитать, но люди привыкли. Успокаивало, что все-таки, слава демократии, вписались в цивилизованное мировое сообщество, хотя и с трудом.

Правительственный «членовоз», как черная глубоководная рыба, подплыл к южной трибуне и, как было условлено, остановился под козырьком возле касс, приткнувшись к полуразрушенной стене с глазками-бойницами. Валерика ждали с противоположной стороны бетонной площадки, просматриваемой, простреливаемой отовсюду. Толковище предполагалось в центре бетонного круга. На первый взгляд нелепо, словно выйти на подиум, под фонари, на самом деле — умно. Шансы уравнивались совершенно. Любое неосторожное движение — никому не спастись. Сколько стволов нацелено на освещенный пятачок — страшно подумать. Опять же — проверка на вшивость. Встреча титанов. Демонстрация абсолютного мужества. Иногда приходилось идти на такую показуху. Кто не решался, тот проигрывал морально, и все равно был обречен.

— Где же твой одноклассник? — глухо донеслось до Климова из-за стеклянной перегородки. — Опаздывает. Неучтиво.

Климов ответил:

— У вас, Гарий Хасимович, часы спешат на полторы минуты.

Двое чугунных громил пошевелились, готовые к броску. Климов мысленно, психотронным импульсом проверил состояние своих нервов и мышц. Все хорошо. Он в темпе. Сбоя не будет. Психологический фон в норме.

В ту же секунду из темноты обрисовалась темная громада «крайслера». Машины помигали фарами. Двое мужчин одновременно распахнули дверцы и ступили на асфальт. Покинули безопасные автоубежища и начали неспешное движение навстречу друг другу. Им было о чем перекинуться словечком.

Дальнейшее зависело только от судьбы.

Климов сказал громилам:

— Ребята, извините, хочу покурить.

Полез в карман, ребята заворчали, потянулись к нему, причем один из них успел щелкнуть предохранителем на своем пистоле, но это было их последнее осмысленное движение в этой жизни. Климов поочередно, но очень быстро пустил им паралитический газ в глаза из пульверизатора, сделанного под зажигалку «Ронсон», уклонился от пули, вырвал пистолет из руки ошеломленного боевика и, не мешкая, расстрелял обоих в упор. В машине сразу стало душно. Водителю крикнул:

— А ну замри, сука!

Увидел растерянное лицо, перекошенный в недоумении рот.

— Ты чего, паря, ошалел?

Выскользнул из машины. Он ничего не чувствовал и не воспринимал, превратясь в энергетический сгусток. Быстро и точно швырнул на середину площадки пиротехнический шарик, который во время обыска в Анкор-кредите прятал во рту. Диверсионная новинка, маркировка МПЖ-16-Бис, несмотря на свои размеры — с крупную вишню, — обладала высочайшей камуфляжной эффективностью. Взрыв произвела такой, как если бы по смотровой площадке шарахнули из бомбомета. Обещанный сигнал к началу бойни.

Шалва, не отошедший далеко, пригнулся и, разворотясь на сто восемьдесят градусов, побежал обратно к машине. Тем временем Климов выволок из кабины водителя и швырнул оземь. Водитель, надо отдать ему должное, отреагировал адекватно: не бузил, распластался на асфальте ничком и заложил руки за голову, как при аресте.