— Это что же мы при Советской власти имели? Встаньте, кто имел!

По залу прошел невразумительный ропот, но никто действительно не встал. Правда, в отличие от Игната Кутуевича, премьер не распространялся о своих лагерных мытарствах, но ведь он не был правозащитником, как Жиров.

Перед выходом из дома Жиров набрал номер княжны и, услыша автоответчик, обронил всего лишь два слова: «Жди! еду!» Такая лаконичность в его представлении соответствовала статусу суперлюбовника.

Охрану он не держал, полагая это напрасной тратой денег. Во-первых, охрана легко перекупается, а во-вторых, при нынешнем уровне техники любого человека, если всерьез подпишут, все равно убьют, несмотря ни на какую охрану. Машину тоже водил сам, разве что для особых случаев брал водителя и почетное сопровождение из резерва фонда «Возрождение провинции». Любовь к автомобилям он еще комсомольцем перенял от бровастого генерального секретаря. Машин перебрал до черта, но в последние годы, осознав себя, как положено, истинным патриотом США, предпочитал исключительно американские модели. На дворе его поджидал серебристый «Фордзон» новейшей модификации, со множеством наворотов и с подвесками, специально приспособленными для варварских дорог.

Он отключил сигнализацию и взялся за дверцу, когда услышал сбоку:

— Привет, Игнатка! К девочкам собрался?

Обернулся — и обомлел. Изо всех ужасных впечатлений последнего времени, когда приходилось иногда карабкаться наверх буквально по трупам, одним из самых сильных потрясений было знакомство именно с этим человеком, который возник рядом, как черт из табакерки, материализовался из солнечного луча. Ничего удивительного, он и не на такое способен.

В честной, открытой людям жизни Жирова все же имелось одно маленькое темное пятнышко, которое он тщательно скрывал: он был штатным осведомителем спецорганов, каких точно, и сам не знал, хотя догадывался. Лет десять назад, вскоре после того, как он публично отрекся от батюшки Ленина, он получил повестку в налоговую инспекцию. Пошел туда со смешанным чувством тревоги и возмущения. Опасаться, в сущности, было нечего: официально он жил на небогатую секретарскую зарплату, а что до остального… В назначенном кабинете его принял вот этот человек, тогда еще совсем сопливый юнец лет двадцати пяти, и Жиров быстро разобрался, что никакой это не налоговый инспектор, а представитель служб, которыми на Руси издревле пугают младенцев. Это было еще непонятнее. Карательные органы, начиная с правления Хрущева, как правило, работали в тесном контакте с партийным руководством, во всяком случае не самовольничали. Сопляк (назвавшийся Иваном Ивановичем, настоящего его имени Жиров до сих пор не знал) начал разговор за здравие, а кончил за упокой. Сперва пытался подольститься к Жирову, упомянул о его всем известных заслугах, намекнул, что и он, Иван Иванович, вполне разделяет его нынешнее прозрение, извинялся за то, что пришлось потревожить, вызывать повесткой, но конспирация якобы имеет в таких делах первостепенное значение, и Жиров, стыдно вспомнить, клюнул на эти дешевые пируэты. Он позволил себе вольное замечание, барственным тоном заявив, что вряд ли у них могут быть какие-то общие дела.

После этих слов юноша резко переменился, превратясь из любезного, заискивающего клерка в истукана с оловянными глазами. Он крепко взял многоопытного Жирова в оборот и справился с ним шутя. Впоследствии, анализируя встречу, Игнат Кутуевич так и не смог понять, почему так быстро сдался. Поймал его щучонок на сущем пустяке, то есть, возможно, на ту пору это не казалось таким уж пустяком, но теперь смешно даже вспомнить: крупная партия медикаментов из Индии ушла налево и истукан предъявил доказательства, что Жиров в этом замешан. Жиров возмутился:

— Но это же чистая липа, молодой человек!

— Ах липа?! — молодой человек наклонился к нему и вкрадчиво добавил: — А трупик ребенка в подвале многоэтажки в Чертанове — тоже липа?

И сунул под нос какую-то бумагу с грифом: акт судебной экспертизы.

На этом трупике, к коему Игнат Кутуевич не имел ни малейшего отношения, он и сломался. Да еще ошеломил целый ворох коричневых искр, сыпанувший из отчаянных глаз провокатора.

— Липа или не липа, — добродушно усмехнулся Иван Иванович, — сидеть вам, многоуважаемый Кутуевич, не менее десяти лет. Вы же знаете, как это делается.

Жиров ему поверил. Да и как не поверить. Он действительно знал, как это делается. Если кто-то из влиятельных чинов покатил на него бочку, а иначе происходящее не объяснить, то теперь она сама по себе не остановится. В то время он еще не раздвоился и не помнил, что уже отмотал срок, поэтому перспектива оказаться, хоть ненадолго, под следствием, привела его в ужас.

— Что вы от меня хотите?

— Это вербовка, — пояснил истукан. — Обыкновенная вербовка, не волнуйтесь.

Поладили они быстро. Несколько лет Игнат Кутуевич исправно поставлял компромат на соратников по борьбе, на региональщиков и правозащитников, увлекся этим занятием, будоражащим похлеще вина, дающим ощущение приобщенности к некоей тайной силе, и часто по доброте душевной многое присочинял. Иван Иванович (или кто уж он там?) относился с пониманием к его рвению и однажды точно определил расклад сил в их негласном сотрудничестве:

— Ты, Кутуюшка, миллионы наворовал, может, президентом станешь, сегодня ваша взяла, но всегда помни: хозяин у тебя один — это я.

В этом Жиров уже не сомневался, как верующие не сомневаются в существовании Бога. Он укреплялся, богател, приобрел мировую славу борца за права человека, но в их отношениях ничего не менялось: господин и благодарный за покровительство лакей. Иногда подумывал Жиров, не потратиться ли на хорошего киллера, но, к сожалению, такое решение не снимало проблемы. У конторы много Иванов Ивановичей, уберешь одного — родится следующий. Была еще причина, по которой Жиров никогда не пошел бы на акт модного нынче физического устранения, и, может быть, главная: от своего тайного стукачества он испытывал глубокое удовлетворение, сравнимое разве что с перманентным оргазмом. Публично громить всех этих бесконечных Павликов Морозовых, внушать восторженно внимающему быдлу, что коммунячья система держалась исключительно на страхе, и одновременно предаваться скромному пороку доносительства, — о, в этом было что-то такое, что заставляло Жирова чувствовать себя почти сверхчеловеком.

Но сейчас минуло уже больше трех лет, как посланец надзирающего ока перестал его беспокоить, и Жиров постепенно начал забывать о нем. Что ж, все мы смертны. Видно, допрыгался постреленок. Довербовался на свою шею. Рынок никого не щадил, а уж все эти секретные службы разметал на составные части чуть ли не в первую очередь. Возможно, Иван Иванович перебрался под крыло какого-нибудь нувориша, но так же вероятно, что закопали его в землю вместе со всеми досье. Оказалось, ни то и ни другое. Вот он жив-здоровехонек, нагрянул, как всегда, без предупреждения, стоит, лыбится, такой же, как прежде, наглый и целеустремленный.

Климов легко разобрался в настроении матерого правозаступника.

— Да, да, Кутуюшка, опять я. А ты уж, поди, похоронил?

После долгой разлуки Жирова впервые (прежде не придавал значения) резанул уничижительный тон, с каким к нему обращался самоуверенный господинчик. Ответил, как ему показалось, с не меньшим сарказмом:

— Почему же похоронил… Рад видеть в добром здравии, Иван Иванович. Чему, извиняюсь, обязан?

— Давай сядем в тачку, там потолкуем.

Сели. Жиров пристально, не стесняясь, разглядывал гостя, чего прежде тоже себе не позволял. Поймал себя на том, что не ощущает привычного, отчасти мистического трепета в присутствии этого человека. Климов повернулся в профиль, как бы давая подробнее себя рассмотреть. Да, изменился чекист. Не постарел, по-прежнему молод и сосредоточен, но от губ отлетели горькие складки и на высоком челе запечатлелось выражение озадаченности, словно пытался что-то важное вспомнить, да никак не мог. Видно, не слишком милостиво отнеслась к нему судьба. Догадка почему-то польстила самолюбию Жирова.