— Мы где, Саш? В другом номере?

Я потер влажным полотенцем ее пылающее сухое лицо.

— Нет, это не другой номер. Ты разве не помнишь, что приключилось?

— Почему не помню? Все отлично помню. Меня насиловали, тебя били.

— Вот и не угадала. Мы в Петербурге, в гостинице. Сейчас день, и мы с тобой пойдем на экскурсию.

Катя хитро на меня посмотрела:

— Если это Петербург, у меня тут есть подруга, Галка Кошевая. Давай позвоним?

— Никаких Галок. У нас свадебное путешествие. Зачем нам какие-то твои Галки?

— Значит, соврал. И напрасно. Я же всегда чувствую, когда врешь.

Мне было невдомек, какие метаморфозы с ней происходили, но она была уже совсем не та, какой была в пансионате. Она была уравновешеннее, спокойнее. Вопрос лишь в том, выздоравливала ли или все глубже погружалась в пучину душевного расстройства.

Как только мы вселились, я по коду набрал телефонный номер в Москве, который заставил меня запомнить Гречанинов. Включился автоответчик, и я продиктовал свои новые координаты. Потом позвонил матери, трубку сняла Елена. От нее узнал, что дома все в относительном порядке: сынуля отбыл с челночным рейсом в Польшу, а мать хотя и сильно страдает, но внешне это проявляется лишь в том, что никак не может вспомнить, куда подевалась старая каракулевая шуба, и целыми днями ее ищет. Шубу ей двадцать лет назад, на сорокапятилетие, подарил отец, и это было огромное событие в нашей тогдашней жизни. Шуба стоила около пятисот рублей, месячная зарплата отца — это был щедрый подарок. Долгие годы она висела в шкафу без всякого применения: мама не решалась выходить в ней на улицу, полагая, что будет выглядеть слишком вызывающе; зато жила с бодрым чувством обеспеченной, богатой и любимой женщины. Потом, лет семь назад, случилась трагедия: за какой-то месяц недосмотра шубу сверху донизу побила моль. Мать убивалась по ней, как по покойнику, и когда однажды всерьез допекла отца своим нытьем, он сгоряча тайком вынес шубу на помойку, до глубины души поразив супругу этим кощунственным поступком. И вот, оказывается, боль утраты не утихла до сей поры. Я понимал, почему она заново взялась разыскивать злополучную обнову: отец несколько раз намекал, что как только разбогатеет на ремонтном бизнесе, сразу купит жене новую шубу из соболя, чтобы согреть наконец ее старые кости. Он умер, и в голове у бедняжки все окончательно перемешалось в одну кучу.

Я поблагодарил Елену за то, что сдержала слово и не бросила мать одну, на что бывшая жена справедливо заметила: не всем же быть такими эгоистами, как ты. С мамой я тоже поговорил, но так и не понял о чем. По-моему, она приняла меня за кого-то другого.

Пока звонил, распаковывал сумки и принимал душ, Катя успела соснуть и выглядела опять обновленной.

— Саша, — окликнула с кровати, — Подойди, пожалуйста. Сядь сюда.

Я присел на стул, избегая ее пристального, настороженного взгляда.

— Меня будут сегодня иголками колоть?

— Нет, не будут. Курс уже кончился.

Но спросить она хотела не об этом и действительно набралась духу:

— Помнишь, ты говорил, что любишь меня?

— Конечно, помню.

— Это правда?

— Конечно, правда. Что же, я буду врать, что ли?

— Но ты даже не дотрагиваешься до меня. Тебе противно, да?

Она не застала меня врасплох, но все же я почувствовал неприятное жжение в груди, как от спиртовой микстуры.

— Пожалуйста, не забивай себе голову ерундой, — теперь я смотрел прямо в ее заблестевшие очи, — Просто ты еще не готова. Нам нельзя торопиться. Поспешишь — людей насмешишь. Надо подождать, пока окончательно поправишься.

Пригорюнилась, вздохнула:

— Так и говорят, когда не любят, Придумывают разные отговорки, Чтобы помешать ей разреветься, я взял самый строгай тон:

— Это не отговорки. Тебе кажется, ты здорова, но это не совсем так. Ты вон спала подряд двое суток. Разве здоровые девушки по стольку спят? И голова у тебя кружится, и температура все время повышенная. Да это естественно. После того, что мы с тобой пережили, могло быть и хуже. Счастье, что у тебя такой крепкий организм.

— Саша, я же тебя не осуждаю. Тебе противно со мной после них. Ну так брось меня. Чего ты меня повсюду таскаешь? Я же не кукла. Дай мне немного денег взаймы.

— Зачем тебе деньги?

— На такси. Поеду к мамочке с папочкой.

Наконец-то она вспомнила о родителях. Впервые с тех пор, как мы удрали из Москвы.

— Послушай, Кать, а это ты здорово придумала. Давай позвоним твоим, они, наверное, с ума сходят.

— Почему с ума сходят? Они нормальные люди.

— Я не в том смысле.

— Я понимаю, в каком смысле. Ты же и меня считаешь сумасшедшей. И доктор твой с иголками тоже так считает. Ну что ж, считайте, если вам так удобно.

Выздоравливает, подумал я, точно, выздоравливает. Придуриваться начала. Я набрал номер в Москве и удачно: сразу соединился. Услышал женское «Але, але!» и сунул трубку Кате. Она тоже послушала, но ничего не ответила. Вернула трубку мне. Там уже были короткие гудки.

— Ну что же ты? Это же мама была, да?

— Саша, не делай больше этого, ладно?

— Чего — этого?

— Не издевайся надо мной.

— ?

— Ты же прекрасно знаешь, что мне нечего им сказать.

— Как это нечего? Поздороваешься. Скажешь, что у тебя все в порядке. Успокоишь стариков.

Между ночью и днем — Ага. А потом скажу, что не помню, где я, и не знаю, от кого беременна. Так, да?

Тут она меня достала. Не выдержав ее честного победительного взгляда, я пошел в ванную, умылся и еще раз почистил зубы. Катя пришла за мной.

— Испугался, голубчик?

— Чего я должен пугаться?

— Что навешаю на тебя ребеночка.

Улыбка отчаянная. Такой у нее никогда не было. Я притянул ее к себе, обнял, гладил мягкие волосы, пахнущие травой. Она закрыла глаза, и незаметно наши губы встретились. Первый поцелуй после воскрешения из мертвых. Он был таким, каким и должен был быть. Леденящим до жути, несущим сердечную слабость. Но мои руки, прижатые к ее спине, постепенно ее узнавали. Теплая, тугая, родная плоть.

— Не могу с тобой расстаться, — прошептала она.

…Отправились на прогулку. Сели в первый попавшийся автобус и поехали куда глаза глядят. Петербург — не мой город, хотя с ним связано много чудных воспоминаний легковерной молодости. Когда-то с дружками-приятелями покуролесили тут изрядно. Но всегда город удручал меня. Его суровый, невозмутимый облик вызывал двойное чувство — восхищения и соболезнования. Вопиющая искусственность архитектурного замысла дала свои горькие плоды. Город таил в себе неизлечимую загадочную хворь, которая неизбежно передавалась его обитателям. Об этом все уже рассказали Гоголь и Достоевский, но и они не смогли разгадать до конца его больную тайну. В те десятилетия, пока город носил имя Ленина, болезнь будто притаилась в пустынных переулках, в каменных гнездах домов, а нынче, с приходом рыночной весны, снова отчаянно поперла наружу. Даже из автобуса по лицам прохожих было заметно, как они смятены и подавлены. Ни улыбки, ни беззаботного, рассеянного взгляда. Словно одна сумрачная дума запечатлелась на пожилых и юных ликах: куда же нам отсюда податься, земляки?!

Автобус затащил нас куда-то в район Московского вокзала, и оттуда пешком мы дочапали до Невского проспекта. Пообедали в крошечной харчевне под названием «Утеха»; и Катя не капризничала, охотно похлебала горохового супа и съела полторы сосиски. Мы почти не разговаривали, но я остро чувствовал ее податливую близость. Она выздоравливает, думал я, это же очевидно!

Явным признаком выздоровления было и то, что она вдруг захотела мороженого. Как раз хлынул дождь, и окно, возле которого мы сидели, затрещало, заискрилось под ударами тяжелых, крупных капель. Улыбаясь, Катя погладила стекло ладонью.

— Как славно, да? Дождь!

— А зимой будет снег, — обнадежил я.

Зонтика у нас не было, и мы бегом пересекли улицу, чтобы попасть в фирменный магазин «Калигула». Роскошь и опрятность этого заведения напоминали музей. Покупателей, правда, не было ни одною, зато много было продавцов — исключительно молодые люди лет двадцати пяти — тридцати, с одухотворенными лицами, в форменных костюмах, в которых не стыдно было бы показаться и на дипломатическом приеме. Молодые люди не стояли за прилавками, а чинно, негромко переговариваясь, прохаживались по залам. К нам с Катей сразу приблизились двое-трое из тех, которых в иные годы можно было встретить, пожалуй, лишь в университетских аудиториях, где они изучали высшую математику либо философию. Разговор о покупке зонта, состоявшийся между нами и корректным юношей со взором Андрея Рублева, со стороны, вероятно, мог представиться именно обменом любезностями между участниками престижного научного симпозиума. На выбор он предложил нам с десяток зонтов, которые сами по себе были произведениями искусства. Мы купили самый дешевый, черный и большой, в раскрытом виде соизмеримый с походной палаткой, и юноша-интеллектуал, ничуть не огорчась, улыбнулся Кате.