Мне было все равно, что делать: ехать, сидеть или выйти из машины, лечь на землю и больше никогда не вставать. Настроения жить тоже не было.

— Она жива! — повторил Гречанинов, соболезнуя.

— Все может быть, — согласился я.

«Жигуленок» оставили на платной стоянке у Щелковской, до Таганской площади доехали на такси, оттуда пешком, дворами, переулками, добрались до квартиры Гречанинова (или черт знает чьей!). Я ни о чем не спрашивал, плелся за хозяином, как собачонка, совсем выбился из сил. На ходу клевал носом, но чувствовал, что не усну, если лягу.

В квартире, скромно меблированной, чистой, отдышались. Точнее, это я отдышался: Гречанинов был так же свеж и полон энергии, как утром. Усадил в кресло, принес бутылку коньяка, коробку шоколадных конфет. Налил мне полный бокал, себе — на донышко, для видимости.

— Выпей, Саша!

Я послушно выпил и положил в рот конфету. Вкуса не ощутил ни от того, ни от другого, но озноб постепенно утих.

— Ну что, получше?

— Да, спасибо.

— Перевязку сделаем?

— Катя вчера только делала.

Гречанинов наполнил бокал:

— Повторишь?

Я повторил. На этот раз глотку дернуло, как наждаком. Гречанинов внимательно за мной наблюдал, и это было неприятно.

— Что ж, Саша, можно, конечно, оставить на завтра, когда отдохнешь, но лучше сделать сегодня.

— Что именно?

— Надо позвонить.

— Куца?

— Мише Четвертачку. Он ждет звонка. Зачем его томить?

— Хорошо, я готов.

Коньяк подействовал, и где-то в глубине сознания затеплилась надежда. Гречанинов четко меня проинструктировал, сунул в руку трубку портативного радиотелефона и набрал номер. Отводную мембрану приложил себе к уху.

Сперва в аппарате послышалось шуршание магнитофонной ленты, затем спокойный голос произнес:

— Да, слушаю.

— Будьте добры Михаила.

— Это Михаил… А-а, это ты, архитектор? Наконец-то! Мы же тебя обыскались. Какой же ты шалун, однако! Неужто всерьез надеялся слинять?

Четвертачок упивался разговором, и вдруг впервые в жизни я почувствовал толчок спасительной первобытной ненависти. Будто пелена спала с глаз, и я понял, ощутил всей душой истинное значение слова «враг». Это слово было прекрасно, оно упорядочивало жизнь. Гречанинов, уставясь на меня немигающим взглядом, шевельнул губами: ну давай!

— Где Катя? — спросил я.

— У нас твоя проблядушка, у нас. Не волнуйся, ей здесь хорошо. Много развлечений, много мужчин. Она у тебя прыткая. Да ты, никак, по ней соскучился?

— Чего ты хочешь, пидор?!

— Ой как грубо! Дурачок ты, архитектор. Пыжишься, выкобениваешься, а счетчик-то тикает… Да, кстати, что это у тебя за дружок объявился? Где выкопал такого резвуна?

— Верни Катю. Я на все согласен.

Четвертачок заржал. По известной блатной манере он демонстрировал превосходство, мгновенно переходя из одного настроения в другое. От злобной истерики до показного благодушия у подонка всегда один шаг.

— Кому нужно твое согласие, покойничек?! Да ты столько натворил!.. Становись на колени, падла, и ползи сюда.

— Куда это?

— Ползи к Гоголевскому бульвару, оттуда проводят.

Гречанинов азартно подмигнул. Я сказал:

— Нет, Миша, так не пойдет. На условия — деньги, квартира — согласен, но кроликом не буду. Дай гарантии, что Катю вернешь!

Несколько минут Четвертачок верещал так, что у меня ухо заложило. Бессмысленные проклятия перемежались таким матом, какого я давно не слышал. Но постепенно он все же немного успокоился.

— Хорошо, падла, будут тебе гарантии. Останешься доволен. Но — при встрече, не по телефону. Кстати, дружка прихвати с собой, не забудь. Через час — на Гоголевском. Усек?

Гречанинов отрицательно покачал головой. Щелкнул пальцами.

— Я только приехал. Промок до нитки. Давай завтра утром.

Четвертачок мои слова обдумал.

— Но счетчик-то тюкает, придурок вонючий!

— Ничего, пусть тюкает… Еще одно. Дай поговорить Катей.

На второй припадок у него не хватило охоты.

— Это можно. Жди.

Или он держал ее при себе, или где-то совсем неподалеку. Минуты не прошло, как в трубке прозвучал Катин глуховатый голос, безжизненный, как опавшая листва.

— Саша, Сашенька!

Сердце мое чуть не остановилось.

— Катя, родная, мужайся! Я тебя выручу. Потерпи немного.

Горестный всхлип. Тоненький плач.

— Катя, Катенька, я люблю тебя!..

Сказать что-нибудь глупее у меня воображения не хватило. В трубке возник бодрый интеллигентный голос Четвертачка:

— Архитектор, а ты не тушуйся. Девка у тебя ядреная, на всех хватит. И тебе чуток останется. Но надо поспешить. Тут у нас такие кобели, разворотят до печенок. Слышишь, архитектор?

Глаза Гречанинова полыхнули, как угли в костре, и это меня поддержало.

— Я убью тебя, собака, — сказал я в трубку.

В ответ жизнерадостный гогот.

— Завтра в одиннадцать. Дружка не забудь. Чао, бамбино! — И гудки отбоя.

Гречанинов подал мне коньяк:

— Все в порядке, Саша, все в порядке! Через полчасика и двинем.

— Куда?

— За Катей. Зачем оставлять ее там на ночь?

Он объяснил, что дело предстоит пустяковое. Он бы один съездил, но лучше, если я подстрахую. Место, где окопался Четвертачок, ему известно. Три или четыре старых двухэтажных дома в глубине новостроек. Проходные дворы. Неподалеку фабрика скобяных изделий и бани. Все фонари побиты. Идеальные условия для налета.

— Сейчас они рванут за тобой на Академическую. И Четвертачок с ними. Он не удержится. Ему не терпится с тобой поговорить. Мы этим и воспользуемся, правильно? Никаких затруднений не будет. Ты как, не очень устал?

Он говорил так, точно приглашал на вечернюю прогулку в парк культуры.

— Григорий Донатович, вы не шутите?

— Пойдем, пойдем на кухню. Перекусим немного.

Поели разогретой на сковороде картошки, которую он залил яйцами. Запивали чаем. У меня ничего не болело, голова была ясная, просветленная коньяком. Как автомат, я глотал кусок за куском, пока Гречанинов не отобрал у меня вилку.

— Перегружаться тоже не надо… Кстати, ты в армии служил?

— Да.

— Из какого оружия стрелял?

— Из лопаты в основном.

— Понятно… Ну ничего, сейчас посмотрим. — Он ненадолго вышел и вернулся уже собранный в дорогу: в длиннополой десантной куртке, в американских ботинках на толстой каучуковой подошве и в просторных спортивных штанах.

— На-ка, держи… Учти, заряжен, — за ствол протянул угловатую металлическую штуковину, которая называлась, кажется, пистолет Макарова.

— «Макаров»! — сказал я радостно, будто встретил родственника.

— То, что тебе сейчас нужно. — Он быстренько растолковал, как с пистолетом управляться: куда нажимать, как держать и откуда вылетит пуля.

— Видишь? Ничего мудреного.

— Думаете, понадобится?

— Надеюсь, нет.

Около двенадцати подъехали к Павелецкой, прокатились по трамвайной линии и свернули в какой-то дворик. Старенький «запорожец» Гречанинова основательно меня растряс, шея не гнулась, ребра опять синхронно поскрипывали, и сломанные, и те, которые были пока целые. Но ощущал я себя уверенно. Пистолет приспособил в хозяйственную сумку, потому что в карман он не лез.

— Посидишь в машине? — Гречанинов спросил с такои интонацией, с какой воспитанный кавалер просит у дамы разрешения отлучиться за уголок.

— С вами пойду. Пальнуть охота хоть разок.

— Тогда так, Саша. Что бы я ни сделал, чтобы ни сказал — выполняешь мгновенно. Договорились?

— Я себе не враг.

Ныне Москва рано прячется по домам, страх не располагает к поздним прогулкам, но это не значит, что она безмятежно дрыхнет. Тревожный сон умирающего города хрупок, как слюда, и в таких укромных заводях, как зады Замоскворечья, это особенно остро чувствуется. В темных дворах с разбитыми фонарями по ночам что-то тяжко ворочается, дышит, постанывает, словно огромная невидимая звериная туша никак не может расположиться поудобнее для окончательного покоя.