— Опасная у вас работа, — посочувствовал Гурко. — Как у минеров.

После добросовестно выполненной случки Зина подобрела, расслабилась. Окутанные сигаретным дымом, они лежали на смятых простынях. Гурко невзначай завел речь о несчастном банкире, которого до сих пор не могла разыскать вся милиция страны, хотя тому, кто укажет след, сулили немалую награду — миллион долларов. Зина доверчиво коснулась пальчиком его бока. Он смягчил ее сердце тем, что не охальничал, совокуплялся как рыцарь, стыдливо озабоченный сбросом дурного семени.

— Почему ты о нем вспомнил?

— Не знаю. Ночь. Мистика. Люди исчезают. Страшно. Хоть на работу не ходи.

— Да, это правда, — согласилась Зина. — Девушек отлавливают и увозят в Эмираты. Продают на базарах. Нас предупреждали.

— А кто отлавливает?

— Неизвестно. Думали на чеченов, но непохоже. Да многие сами уезжают, а считается, что похитили. Я точно знаю.

Она рассказала про свою подружку Вику, опытную, тридцатилетнюю стриптизерку из «Ночей Арбата». Ее долго обхаживал один деятель из фирмы «Услада». Обещал устроить роскошные международные гастроли. Европа, Ближний Восток, Англия, Нидерланды. Гарантировал сто штук за один круиз, но Вика сомневалась. Она была здравомыслящая девица и не понимала, за что ей могут отвалить сто тысяч. Правда, у нее был заветный номерок, который она показывала на загородных уик-эндах, если приглашали достойные клиенты, номерок отменный, но на большого любителя. С балансированием на бутылках и заглатыванием чудовищного резинового змея. Даже не все новые русские выдерживали, некоторых рвало. Однако расторопный усладник уверял, что у арабов змей почитается за священное животное, поэтому они заплатят, как за ритуальную эротику. Это тариф запредельный, о котором вслух лучше не говорить. Наконец он Вику уломал, и она укатила на два месяца, но слух распустила, будто ее похитили. С той целью, чтобы не платить неустойку «Ночам Арбата», фирме предельно жесткой, где проштрафившуюся сотрудницу в качестве наказания сжигали на заднем дворе, облив бензином. Кстати, сожженных или просто забитых в «иберийских играх» стриптизерок тоже, если возникали у кого-то вопросы, списывали, как исчезнувших.

— Что такое «иберийские игры»? — поинтересовался любознательный Гурко.

— Ну когда мальчики хотят немного садизма. Мне тоже предлагали. Такса повышенная, но я боли боюсь.

— Вика давно уехала?

— С полгода уже. Теперь вряд ли вернется. Может, погибла, а может, приглянулась какому-нибудь шейху. По-всякому бывает. Это же непредсказуемо.

Гурко на всякий случай выяснил, как звали деятеля из «Услады» — Григорий Иванович, а также запомнил несколько раз мелькнувшее в Зининой болтовне имя — Мустафа. Якобы, кто попадал в лапы этому Мустафе, тот уж исчезал стопроцентно.

— Не понимаю, — задумалась Зина, — почему я с тобой откровенничаю. Ведь ты так и не сказал, кто ты на самом деле?

— Я тот, — ответил Гурко, — кого не надо бояться.

У Мустафы было много имен, но ни одного подлинного. Ему это нравилось. Он верил, что человека с определенным именем, а значит, с определенной судьбой, легче взять на мушку, чем того, кто с каждым следующим именем умирает и рождается заново. К шестидесяти годам его изрядно потерло об жизнь, другого бы расплющило, а на нем не осталось и царапины. Выглядел он крупным, крепко сбитым человеком, с черными, блестящими глазами, с желтоватыми ядреными зубами (вверху слева две золотые коронки), лысым, но как бы одновременно с пышной шевелюрой, и когда подносил пальцы к латунному, безукоризненной округлости черепу, казалось, от несуществующих волос отлетают рубиновые искры.

Уже лет пять как его звали Донат Сергеевич Большаков, генеральный директор концерна «Свиблово». По Москве он слыл одним из самых крупняков, хотя собственного банка у него не было. На осенних выборах баллотировался в Думу от партии экономической воли, по списку шел третьим, а в парламент просочилось двое, поэтому лично для него пришлось выколачивать дополнительный депутатский мандат. Были проблемы, связанные с бдящим оком председателя избирательной комиссии Рябушинского. Вопрос стоял так: либо мочить Рябого, либо отстегнуть двести тысяч. Мустафа заплатил наличными, не любил глупой крови.

О неожиданной трате не жалел, денег у него было много. Года два назад, когда частично заграбастал под себя омскую нефть (вот здесь довелось киллерам потрудиться), перестал их считать и теперь жил на проценты, как рантье.

Большакова часто можно было встретить в буфете Думы на третьем этаже, где он с аппетитом поедал горячие сосиски с горчицей, окруженный толпой прихлебателей. Рядом всегда вились две-три смазливые кошечки, готовые хватать крошки с его бороды. Высокий, смуглый богатырь с шумными, доброжелательными манерами, производивший впечатление абсолютного душевного и физического здоровья. С первых дней у него наладилась репутация народного любимца. Кого-то он окликал из-за стола, кому-то шутливо грозил кулаком, с кем-то, вскочив на ноги, бежал обниматься. Беззаботный, легкий на подъем, улыбчивый, с всегда готовой острой, но не злой шуткой. Таких людей как раз не хватало в правительстве и в тесных думских комитетах, где у большинства столь кислые физиономии, что кажется, их уже завтра поведут на расстрел. Даже заносчивая фракция коммунистов испытывала к нему симпатию и раза два пыталась втянуть в какие-то свои зловещие шахер-махеры, но от любых деловых контактов Большаков умело уклонялся. Пошутить, поржать над новым анекдотом, раздавить наспех рюмашку — это пожалуйста. Но все эти бесконечно плетущиеся интриги, вся эта возня в осином гнезде — увольте! В эти игры он не играл, как бы брезговал ими. Что придавало его простецкому, задушевному облику даже некий аристократический блеск.

Мустафа — была его тюремная кличка, закрепившаяся за ним с первой ходки в далеких 60-х годах. Блаженное было времечко: бесшабашный лысак на троне, оттепель, разоблачение культа, первый, стремительный рывок на Запад. Фанфары свободы, запевки в легкомысленных головенках. Тех, кто тогда был молод, будто шибанули колотушкой — в Европу, в Америку, там воздух как мед! Побежали, конечно, не все, в основном обитатели предместий, бестолковая, бодрая шелупонь, да еще сынки и дочери из богатых московских гостиных. Некоторые до сих пор не опомнились, песок из них сыплется, но бегут, вопят как оглашенные, путаются в птичьих силках, при этом — удивительное дело! — чувствуют себя победителями. Особенно те, кто достиг земли обетованной — Брайтон-Бич и встал там на бесплатное довольствие. Однако крупные, солидные капиталы сколачиваются только дома, Мустафа и тогда уже это понимал. Верил: где родился, там и пригодился. Правда, сгоряча увязался за крикунами — Америка! рай! небо в алмазах! — помчался менять рубли на доллары, вот его и повязали. По-пустому подзалетел, на мелочевке, но ярлык припаяли солидный — валютчик.

Тюрьма пришлась ему впору, как пошитый на заказ костюм. В первую ночь в камере трое громил, уязвленные туповатым добродушием нового постояльца, слишком жестоко его «прописали». Ставили раком, окунали в парашу, били, пинали, заставляли вылизывать окурки с пола, глумились часа три, пока не притомились. Их поразило поведение новичка. Казалось, он наслаждался болезненными процедурами, хохотал, сплевывал кровь и зубы, корчился, точно кончал, счастливо пердел, получая особо плотный пинок. Громилам это надоело. Посоветовавшись, они пришли к выводу, что им подкинули психа, торчуна, Мустафу. Куражиться над психом все равно, что мочиться против ветра. В этом есть что-то даже неприличное. Завалили его под нары и, недовольные, легли почивать. Проснулся из обидчиков только один. Поднялся к побудке и увидел жутковатую картину. Оба подельщика подохли, причем у одного шея была сворочена налево, у другого направо. А лежали рядышком. Уцелевший бандюга испугался.

— Что это с ними? — спросил у молокососа.