Мсье Дюбуа поудобнее откинулся на гору подушек.
— Наверное, ты не сумасшедший. Наверное, ты мечтатель. Но все же скажи, что я с этого буду иметь? Какой процент прибыли? Назови цифры.
— Ты не совсем врубился. За деньги можно купить многое, но не все. В Зоне ограничений нет. Исполнение всех желаний, вот что ты получишь за свои жалкие доллары. Власть, любовь, покой, трепет зачатия, смертные судороги — без всяких налогов. Возвращенный Эдем — вот что такое Зона. С благословения Господня поднятая нашими руками.
— Ты часто поминаешь Бога, — задумался мсье Дюбуа. — Разве ты верующий человек?
— А как же! — Мустафа сделал вид, что обиделся. — Нет ни эллина, ни иудея. Есть только победители и побежденные. Как можно не верить тому, кто это сказал.
— Он сказал не совсем то и при других обстоятельствах, — возразил мсье Дюбуа.
Завязавшийся спор прервал Клепало-Слободской, по знаку Мустафы поднявшийся на помост. Фома Кимович был обряжен в некое подобие монашеского балахона. Тусклый лик кривился в подобострастной улыбке.
— Это мой писатель, — представил его гостю Мустафа. — Он изображает волхва. Садись, Фома, выпей с нами.
Писатель опустился на подушки, принял из рук хозяина чашу с медом. Приник к ней жирными губами.
— Обрати внимание, дорогой Дюбуа, — заметил Донат Сергеевич. — Народ этой страны привык слепо подчиняться любой власти. И пример ему всегда подают писатели и актеришки. За это мы им хорошо платим. Благодаря своим талантам они превратили холуйство в род искусства. Верно говорю, Фома?
— Ты всегда говоришь верно, — писатель оторвался от чаши. — Но сейчас соврал.
— Почему это?
— История против тебя. Восстания, бунты, революции — это тоже Россия.
Мустафа благодушно похлопал старика по плечу.
— Все так. Но уверяю тебя, неукротимость российского раба всего лишь оборотная сторона его покорности. Не бывает света без тени.
Тем временем действие, разворачивающееся на поляне, приближалось к какой-то кульминации. Лихо отплясывающие под гармошку мужики и бабы сдвинулись в одну сторону и вдруг разомкнули хоровод. Многие попадали прямо на траву. В призрачном свете костров восторженно пылали лица. Мсье Дюбуа поначалу не понял, куда устремлены все взгляды, потом увидел. К высокому дереву была привязана голая женщина, ее ноги едва касались земли.
— На, возьми, — Мустафа протянул французу театральный бинокль с особой оптикой. Приставя его к глазам, восхищенный гость различил не только подкрашенные соски красавицы, но и ленту поперек туловища, на которой черной вязью было выведено: «ЗАСРАНКА».
— Что значит «засранка»? — поинтересовался он. — Она кто такая? Коммунистка, что ли?
— В том-то и дело, что нет, — самодовольно пояснил Донат Сергеевич, — В Зоне нет идеологии. Ничто так не разделяет общество, как идеология, мы ее отменили. Никаких коммунистов и демократов. Вообще никаких политических воззрений. Как сказано, Господь один для всех, — неожиданная сентиментальная нотка зазвучала в голосе Мустафы. — Результаты, дорогой Дюбуа, поразительные. В Зоне мы наконец вырастили счастливого россиянина. Из говна слепили конфетку. Ты же видел, как беззаботно они поют и пляшут. Как самозабвенно предаются веселью. Не скрою, немного горжусь ими. Это же все, в сущности, мои дети.
— А вот эта, — махнул мсье Робер. — Которая засранка. Ее что же, будут сжигать?
Донат Сергеевич поморщился. Некоторые нюансы до ушлого французика доходили, к сожалению, туго.
— Дорогой мсье, времена вашей Жанны д'Арк давно миновали. Мы больше не охотимся на ведьм. Но чернь требует зрелищ. Чем пикантнее зрелище, тем гуще выхлоп дури. Мистификация, спектакль. Обыкновенная промывка мозгов. Азы управления стадом.
— Но женщина вроде живая? Она шевелится.
— Да, шевелится. Почему бы ей не шевелиться? Как любой женщине, ей нравится быть в центре внимания. Подтверди, Фома, как инженер человеческих душ.
Клепало-Слободской, опьянев от медовухи, капризно протянул:
— Вы же обещали, Донат Сергеевич.
— Обещал, обещал, помню… Что ж, иди, развлекись. Но помни: это — жертвоприношение, а не скотобойня. Не испорти людям праздник.
Писатель, прихрамывая, спустился с помоста, миновал столы с пирующей челядью и засеменил через поляну. Посмеиваясь, Мустафа объяснил высокому гостю причины такой суетливости безобидного старичка. Оказывается, приговоренная к заклинанию особа, до того как попасть в Зону, была известной критикессой, и как-то, еще при совдепии, тиснула уничижительную статейку на роман знаменитого классика. Лучше бы ей было отрезать себе правую руку. Злоба творческого интеллигента, загнанная в подполье, с годами разрослась так, что при одном упоминании ее имени с Фомой Кимовичем делался апоплексический удар. Однако добраться до нее он доселе не мог, как ни старался. Помимо того, что дама была критикессой, она была еще известной литературной блядью с огромными связями и высокими покровителями. Писатель был вынужден маскировать свою ненависть видимостью восхищения ее талантами, и даже, по его словам, на каком-то официальном приеме ему удалось затащить ее за сцену президиума и бесплатно вздрючить. Впоследствии они вместе подписывали челобитные к президенту с требованием «раздавить гадину» и вообще подружились домами. Однако когда он прослышал, что дамочка в Зоне и приговорена к исполнению заглавной роли в ритуальном акте жертвоприношения, с ним словно случился затяжной припадок. Памятуя о его былых заслугах, Мустафа и посулил ему…
— Загадочный россиянский душа, — восхитился француз. — Но не понятно, чем провинился женщина? Почему она жертва, а не наоборот?
— Жребий, — сухо бросил Донат Сергеевич. — Вот главный, великий закон Зоны. Равновесие жизни регулирует только жребий. Не я придумал. Закон жребия более всего соответствует натуре быдла. Чередование ролей. Сегодня ты заяц, завтра охотник. Разве не гуманно?
— Ты очень умен, Донат, — восхитился француз. — Но этот закон трудно просчитать в процентах. Он непредсказуем.
— Напротив, если помнить, что жребий — это мы с тобой.
Писатель Клепало-Слободской подскочил к дереву, где была привязана женщина, и, энергично жестикулируя, начал объяснять ей что-то важное. Толпа, замерев, внимала. Взошедшая луна окрасила поляну голубоватым свечением, притушив блеск костров. Мизансцена чарующая. Француз не отрывался от бинокля, да и сам Донат Сергеевич почувствовал возвышенное волнение, какое испытывал иногда при первых мощных аккордах Героической симфонии Бетховена. Или Шостаковича. В этом он до сих пор путался и осуждал себя за музыкальное невежество.
Бывшая критикесса, свеся кудрявую голову на грудь, покорно слушала разбушевавшегося, вошедшего в раж писателя, потом не выдержала и смачно плюнула ему в лицо. Ловка была шельма. Кровяной сгусток влепился прямо в переносицу, в таинственную точку скопления праны. Толпа возбужденно загудела. От нее отделился юркий человечек в алой рубахе и белых портках и передал писателю длинную пику с острым гарпуньим наконечником, какие продают в магазине «Рыболов-спортсмен» на Ленинском проспекте. Не долго думая, Фома Кимович, подпрыгнув, кольнул даму под правую грудь. Острие погрузилось неглубоко, но, судя по тому, как истошно она заверещала, чувствительно. Черная струйка брызнула на голый блестящий живот. Приладясь, Фома Кимович нанес еще несколько ударов — в грудь, в ноги, в плечи. Надо отдать ему должное, старик оказался на удивление проворен и последний укол в пышный, заросший волосами прямо от пупка лобок привел толпу в состояние мистического восторга. Из десяток глоток вырвался оглушительный рев, словно от поляны отделился реактивный самолет. Челядь сорвалась из-за столов. Вооруженные люди сшибали замешкавшихся поселян дубинками и кулаками, сопровождая особо удачные плюхи озорными прибаутками. Вопли экстаза смешались со стонами. Одну толстую бабищу в сарафане затоптали в костер, откуда она вылетела, точно фурия, в снопе пламени и искр.
Критикесса, истекающая кровью, билась на дереве в крепких путах. Мсье Дюбуа так возбудился и вспотел, словно вторично побывал в бане. Мустафа приставил ко рту свисток, и поляна огласилась резкой милицейской трелью. Беснование мгновенно прекратилось. Фома Кимович в изнеможении выронил из руки пику, но видно еще не насытился справедливым возмездием. Из последних сил обхватил даму за бедра и впился зубами в трепещущее колено. Это было неким нарушением правил, установленных для нижнего звена, и Мустафа сделал в уме зарубку на память.
