— Нет, — твердо сказал Селиверстов. — Рисковать ради башлей не буду. Подожди, пока Дема оправится.

— Ну и правильно, — с облегчением заметил Вдовкин. — Я один рискну. А тебе потом отсыплю золотишка, чтобы Надюху голодом не уморил.

К их столику откуда-то из дымных глубин зала выкатился приземистый чернобровый крепыш в длиннополом, небесно-голубого цвета пиджаке.

— Дама танцует? — спросил он, уставясь наглыми глазами почему-то на Селиверстова.

— Я не знаю, — ответил Селиверстов.

— А кто же знает? — удивился кавалер.

— Боже мой! — воскликнула Таня Плахова. — Так давно мечтала потанцевать, и, как назло, нога отнялась.

— Это от рома, — авторитетно заметил Вдовкин. — У меня шея не гнется. А пил я намного меньше тебя.

Кавалер удалился не то обиженный, не то озадаченный.

— И вот что я еще скажу, Женечка, — прогудел Селиверстов. — Дему тоже лучше оставь в покое. На него еще есть надежда. Он хоть и дурак, но в нем народная жилка крепкая.

— Что за жилка такая?

— Он под оккупантов подстраиваться не будет. Своим умом живет, хотя его и пропил под твоим влиянием.

— Первый раз ты ошибся, — благодушно возразил Вдовкин. — На Дему повлиять невозможно. Это все равно что гору с места сдвинуть.

Поговорили о Деме, но уже в согласии. Таня с удивлением узнала, что у Токарева главная беда не та, что его покалечили, к этому ему не привыкать, куда хуже то, что он собрался жениться на девице по имени Клара. Из всех глупостей, которые Дема успел сделать, а имя им — легион, эта была самая несусветная. Клара приворожила его с помощью адского снадобья, которое подливала ему в пиво, и теперь в ее ловких ручонках он стал как маринованный огурчик. Она выдала себя за светскую даму дворянских кровей, будучи на самом деле обыкновенной засранкой. Вся ее светскость заключалась в том, что она не дала себя вздрючить. Прибегала к нему голая, доводила всякими ужимками до исступления, а потом, хохоча, оставляла с носом. Точно нащупала Демину слабину. Дема не мог смириться с тем, что какая-то взбалмошная девица, пусть и дворянка, крутит с ним динамо. При этом надо учесть действие пивного приворота. Дема так распалился, что решил утопить ее в сортире, но потом надумал жениться, чтобы не сидеть остаток дней в тюрьме.

— Он и под бандитский нож полез, — мрачно сообщил Вдовкин, — чтобы перед ней повыпендриваться.

— А зачем этой вашей Кларе так уж нужно выходить за него замуж? — невинно спросила Таня.

Друзья переглянулись — и пожали друг другу руки.

— Сочувствую тебе, брат! — сказал Селиверстов. Вдовкин повернулся к невесте:

— Ты действительно не понимаешь?

— Понимаю, вы оба валяете дурака, а я клюнула. Потому что от рома.

Вдовкин зловеще сказал:

— Ты забыла, что у Демы отдельная квартира?

— Ну и что?

— Вот и то. Человек он пьющий, больной, внутренности отбиты. Кто усомнится, что с перепоя загнулся? Дело-то нехитрое. Переставил бутылочки, вместо водочки — нашатырчик: на тебе, любимый, похмелись! Дема доверчивый, как таракан. Что ни нальешь, выпьет до дна. Глотка-то у него луженая. Вот тебе квартирка и освободилась. Поняла теперь?

— Зачем так все усложнять, — вмешался Селиверстов. — Бутылочки, скляночки… Берется обыкновенный электромоторчик, одна клемма на массу, другая пьяному в ухо. Включаешь рубильник, пожалуйста, несчастный случай. Инфаркт на фоне неосторожного обращения с прибором.

Вдовкин посмотрел на друга с уважением.

— Об этом я как-то не подумал… Но как писал коммунячий классик, летай или ползай, конец известен.

— Хочу спать, — сказала Плахова.

В первом часу Вдовкин расплатился, обнялся на прощание с цыганом Володей, и они вышли на улицу. Ленинский проспект был темен и пуст, как просека в ночном лесу. Тупо покачивались над асфальтом фонари. С приходом к власти реформаторов столица с темнотой погружалась в тяжкое наркотическое забытье. Редкие запоздалые прохожие крались домой вдоль стен, опасаясь шальной пули.

— Ночью Москву не узнаешь, — вздохнул Вдовкин. — А когда-то тут было весело. Помнишь, Саша?

— Когда-то не все были идиотами.

На такси они доставили Селиверстова домой, а сами поехали ночевать к матушке Вдовкина. Вдовкин отпер дверь своим ключом, провел Таню на кухню и поставил чайник. Разговаривали шепотом и старались не шуметь, но все равно потревожили Валентину Исаевну. Она вышла на кухню простоволосая, старенькая, в линялой ночной рубашке. Ничуть не обеспокоенная поздним сыновьим вторжением.

— Нынче тебя ждала, Женек! Днем видение было. Я ведь днями отсыпаюсь, а ночью так и брожу из угла в угол. Помнилось, будто мышонок ширкнул под холодильник. Я и догадалась, придешь, придешь… А это кто с тобой, познакомил бы.

— Это моя новая жена, мама, — сказал Вдовкин. — Зовут Таня. Тебе понравится.

Чай пили втроем.

— Вы уж извините меня старую, — церемонно заметила Валентина Исаевна. — Но никак я не пойму. У Женечки вроде есть одна жена, Раиса. Теперь, стало быть, будет две? Как бы Петечку, покойного, не потревожить.

— С прежней женой я развелся, мама, — напомнил Вдовкин. — Но хоть бы и две, ничего особенного.

— Вы меня еще раз извините, Таня, но как Петечку схоронили, у меня в голове кавардак. Могу и перепутать что-нибудь. Раиса давеча забегала, не упомянула об этой перемене. Может, постеснялась. Ее не угадаешь. Она хоть хохочет, а отвернешься, завоет. Честно говоря, опасаюсь за ее здоровье. Ты бы поберег ее, сынок.

— Поберегу, мама.

Валентина Исаевна со смущенной улыбкой обернулась к Тане.

— Еще привыкнуть надо, чтобы сразу две жены. Вы уж не сердитесь, Таня, на старуху. Иной раз сердимся понапрасну, портим друг дружке нервы и жизнь губим пустяками. Спохватишься, да поздно. Все родные в могилке лежат. Вы по профессии кем работаете?

— Вообще-то я педагогический закончила, — сказала Таня, — но сейчас устроилась в одной фирме.

— Это уж, видно, так и надо. Женечка вон тоже был знаменитый ученый, а нынче неизвестно кто. Не нами заведено. Да было бы здоровье, остальное приложится. Дак я вам вместе, что ли, постелю, на тахте?

— Сами постелем, мама. Иди ложись.

— Чего ложиться, утро скоро. Вы бы пожили у меня, сынок. Хотя бы с недельку. Худо одной, упаси Бог!

— Чего ты боишься, мать?

— Как же чего? Шелохнется в трубе, у меня душа в пятках. Он ведь не ушел никуда, поблизости бродит.

— Так ты отца боишься?

— Тебе отец, мне муж. Ты того, что я, не знаешь про него. Думаешь, любил меня? Не-ет. Тебя любил, да. Дом свой в деревне любил. Надо бы туда прибраться съездить, а, Жень? Давай завтра съездим? Хоть порядок наведем. Да я бы там, пожалуй, осталась на лето. Плохо ли! Сороковины отметим — и поеду. Тут я кому нужна? А туда все заглянете на клубничку да на смородинку. Бывала на нашей дачке, Таня?

— Нет, не была, — Таня соврала легко, как на цветок подула.

У Вдовкина поперек живота пополз холодок.

— С чего ты взяла, мать, что он тебя не любил? Ну с чего?

Валентина Исаевна глядела на него со слезами.

— Кабы любил, разве оставил бы одну? Никогда не прощу! На том свете припомню. Беглец долгорукий, трус, предатель!

Когда улеглись на просторной тахте, потушили свет, укрылись тонким одеяльцем, сон долго не шел. Лежали как плыли через озеро на хлипком плоту.

— Кто я есть? — спросил в темноте Вдовкин. — Если разобраться, обыкновенная тля. Пробу негде ставить. Наверное, напрасно ты со мной связалась. Тебе бы Селиверстова в мужья.

— Может, и напрасно, — сказала Таня. — Но теперь уж чего сокрушаться.

9

На Серго накатила сенная лихорадка. Он загнал Доната с девочками в детскую и велел им оттуда не высовываться. Утешал жену, отпаивал горячим красным вином, но зубами, помимо воли, выстукивал неумолчную дробь. Наташу свалили у двери на коврик, беспамятную. Кто-то позвонил — и убежал. Серго отомкнул запоры, распахнул дверь — и увидел предзакатные глаза жены, глядящие с коврика с собачьей мольбой. Пока не прибыл врач, она рассказала, что смогла. Про звонок Елизара Суреновича, про то, как приехала какая-то бабка с подарками, вызвала по телефону на улицу. Но подарков Наташа не получила. Ее запихнули в машину, завязали глаза и отвезли на какую-то квартиру. Она отбивалась, кричала, но ей сунули в нос мокрую вату, и она отключилась. На квартире ее три часа подряд (ей показалось, трое суток) насиловали два зверя в человеческом обличье. Потом…