Голубыми глазенками остро стрельнул на Таню, и Вдовкин сразу почуял в нем родственную душу. Ко второй подаче они подружились. Официанта звали Володей, он был из гуманитариев. Два года назад планировал защитить кандидатскую по тибетской мифологии. Когда разбомбили культуру, ему худо пришлось, но по молодости лет, по крепости душевного здоровья — уцелел, а когда прибился к этому заведению, то и вовсе стал на ноги. Теперь за вечер заколачивает не меньше чем по полтиннику. Но, как признался Володя, многих его прежних товарищей по кафедре, особенно тех, кто пожилые, жизнь втоптала в землю по самую шляпку. Не чинясь, Володя выпил с ними по чарке. Ресторан был заполнен хорошо, если на треть.

— Настоящий рыночник, — пояснил Володя, — подгребет ближе к десяти. Тогда уже не присядешь.

Милая откровенность молодого человека растрогала Вдовкина. Он решил с ним посоветоваться:

— Мы вот с супругой надумали бежать из столицы. Как полагаешь? Говорят, в провинции полегче перезимовать.

Володя отнесся к вопросу чрезвычайно серьезно.

— С одной стороны, конечно, полегче, вы правы. С продуктами и все такое… Но с другой стороны… В смутные времена люди сбиваются кучно, в своего рода общины единомышленников. Это нормальный способ защиты. В такие общины чужаков принимают на птичьих правах или вообще не принимают. Вы это ощутите на своей шкуре. Учтите и то, что явитесь из Москвы. Для провинции Москва — город зла, город прокаженных. Отсюда пошла вся чума. Вы попадете в своеобразный карантин, будете изгоями. На малом пространстве это особенно тяжело.

— Вы фантазер, Володя, — неприязненно сказала Таня. Она разозлилась на Вдовкина. Не понимала, как это можно с ходу посвящать постороннего человека в такие интимные дела. Тем более цыгана. Вполне возможно, что от всех бед у милого поехал котелок, а она только сейчас заметила. Значит, остаток жизни ей придется мыкать с недотепой.

— Не фантазирую, нет. У нас один профессор, кстати, умница, добряк, в прошлом году тоже сгоряча ломанул из Москвы. Куда-то под Оренбург, там у него, кажется, даже родичи были. Ну и что? Через три месяца пустили ему под дом красного петуха. На этот дом он ухлопал все сбережения. Вернулся в Москву, а его квартира уже приватизирована. Причем поселился там какой-то кавказец с охраной. Профессор пык-мык, побежал сдуру в префектуру права качать, ну, оттуда его, естественно, увезли на «неотложке».

— И что же с ним теперь? — живо заинтересовался Вдовкин.

— Днями закопали на Щукинском, — сурово закончил официант. — И то еще крупно подфартило напоследок: кафедра скинулась на гроб. Я тоже внес пай — десять штук. Учитель мой был по старославянскому.

— Не могу вас больше слушать, Володя, — призналась Плахова. — Принесите нам, пожалуйста, бифштекс, сделайте одолжение.

С церемонным поклоном официант удалился, но не преминул заговорщицки подмигнуть Вдовкину. Таня сказала:

— Все равно завтра уедем.

Ссоры не получилось. Они оба были счастливы, но это было хрупкое счастье. Дым погони сделал их неуязвимыми. Прошлое растаяло без следа. Когда пришел Селиверстов, они бездумно целовались, и это выглядело неприлично. К этому времени зал заполнился. Местные авторитеты занимали удобные, заранее заказанные столики, длинноногие платные красавицы кучковались у стойки бара. Оркестр наяривал джазовую солянку. Селиверстов, присев к столу, терпеливо ждал, пока голубки намилуются. Его постный вид выражал красноречивое неприятие всего, что здесь происходило.

— Когда налижетесь, — не выдержал он наконец, ты, Женечка, объясни коротенько, зачем я тебе понадобился. Меня ведь работа ждет. Мне бездельничать и пьянствовать недосуг.

Вдовкин был пьян и лукав.

— Этот человек, — сказал он Тане, — выработал в себе комплекс великого инквизитора. Но ты его не бойся. На самом деле он, как мы с тобой, беспробудный грешник.

— Да, — окончательно расстроился Селиверстов, стоило переть через весь город, чтобы лишний раз полюбоваться на бухого Вдовкина. Примите мое сочувствие, мадам!

Тане он сразу понравился: давно не видела солидных, самоуверенных, но совершенно неприкаянных людей. Ей казалось, все они остались в Торжке. Селиверстов отказался поужинать, объясняя это несварением желудка. Они с Вдовкиным долго препирались друг с другом, язвительно и страстно, но она видела, что ссорятся они шутя. Дошутились, правда, до страшных обвинений. Селиверстов упрекнул друга в растлении несовершеннолетней дочери, а Вдовкин, завысив планку спора, предъявил ему счет в развале государства российского, которое профукали как раз такие «чистенькие, мордастые кабинетные крысы». Таня давно приметила, что у любимого на политической почве, на всех этих «развалах» и «реформах», образовался некий злокачественный пунктик. Сама она в этом ничего не смыслила. В ее представлении скверные люди всегда жили подло, но богато, а порядочных и честных всегда ущемляли.

Подходил несколько раз цыган Володя, дружески клал руку Вдовкину на плечо, а Тане посоветовал:

— Следи, чтобы он ром не запивал пивом! — На ром они перешли после шампанского по рекомендации того же Володи. Давненько она так не накачивалась, но не чувствовала, что пьяна. Напротив, ей чудилось, что наконец-то после долгого запоя она протрезвела. Проколотая ладошка приятно пощипывала. Таня сказала Селиверстову:

— У вас всякие проблемы, а я хочу жить, просто жить, понимаете? Поехали с нами в Торжок?

В обличительном взгляде Селиверстова мелькнуло сочувствие.

— Вы хотите увезти этого придурка из Москвы? Зачем вам это? Он вас где-нибудь продаст за бутылку водки.

— Это плохая шутка, — заметила Таня.

— Какая же это шутка, вы посмотрите на него. Я люблю его не меньше вашего, но он пропащий человек. И Дема Токарев пропащий. Они оба сломались, когда жизнь погладила их против шерстки. Таких теперь полно, хнычущих, обличающих. У них все вокруг виноваты, кроме них самих. Тошно слушать. Разве такой вам нужен? Вы же не больничная сиделка.

Вдовкин завороженно улыбался, налитый ромом до ушей.

— Но он мой суженый, — объяснила Таня и поцеловала Вдовкина в мокрую, родную щеку. — Я не хочу другого. Те, про кого вы говорите, кто не сломался, полное дерьмо. Они ломают других. Я их всех знаю по именам и в лицо.

— В чем-то вы правы, — согласился Селиверстов, внимательно ее изучая. — Иногда честнее погибнуть, чем выжить. Но сейчас не тот случай, уверяю вас. Разорение отечества, о котором так сокрушается ваш суженый, идет вовсе не по линии рубля, как все думают. Уничтожается сокровенный потенциал нации — ее наука, искусство, духовность. Этот потенциал хранится не в кубышках, а в умах и душах. Все очень просто, не надо ничего запутывать, мы же не фарисеи. Хочешь спастись и спасти своих близких — продолжай работать. Не изменяй своим целям. Не ной, не митингуй. Кто бросил свою работу, тот продал душу за пятак. Вдовкин, знаете ли, был талантливым инженером, а теперь кто? Пьяница и шабашник. Зато у него завелись денежки. Ему прощения нет, он и сам это знает. Увезите, увезите его в Торжок, он и там найдет чем спекульнуть. Талантом или трусами — уже неважно чем. Был человек и нет человека. Вот и весь сказ.

— Все правда, до единого словечка, — восторженно захрюкал Вдовкин, но пьяный взгляд его был недобр. — За что люблю Саню — никогда не врет. Науку я предал, дочь растлил, жену выгнал на мороз, зато живу теперь припеваючи. Жру икру и купаюсь в шампанском. Какой Торжок, Таня, мы с тобой завтра в Париж укатим!

— Может, и укатите, — согласился Селиверстов. Ваши уже многие укатили.

Тане показалось, что сейчас они всерьез сцепятся, но она ошиблась. Тут же Вдовкин мирно спросил:

— А знаешь, зачем я тебя позвал, праведник?

— Знаю. Совесть тебя мучает. Тебе индульгенция нужна, но от меня ты ее не получишь.

— Не угадал, — обрадовался Вдовкин. — Совести у меня нет, я ее пропил.

— Зачем же тогда?

— Хочешь куш отхватить? Большой куш? Но придется немного рискнуть.

Таня почти физически, онемевшим сердцем ощутила, как переплелись, соединились взгляды мужчин: настырный, ядовитый, смеющийся — Вдовкина и трезво-презрительный, обвиняющий — его друга. Желтые искры просыпались над столом.