— Меня к тебе тянет, всегда тянуло, чего скрывать.

Наденька по-прежнему молчала.

— Не обижайся, — попросил я. — Ты прекрасна, а я — грязная скотина. Давай на этом остановимся. Так тебе будет легче?

Улыбнулась наконец своей обычной любезной улыбкой психиатра, но речь ее была ужасной. Она была ужасной и по смыслу, и по тому, как она брезгливо цедила слова, словно плевалась мокрой шелухой от семечек:

— Не думала, что ты такая сволочь. Ты не оскорбил меня, нет. Просто приоткрылся. Ты нахамил, потому что ждешь другую женщину. Но тебе больше не нужна женщина, милый.

— Никого я не жду, с чего ты взяла?

Нелепо соврав, я спохватился, что Татьяна может появиться с минуты на минуту. Как-то незаметно сквозило время мимо меня. И началось это феерическое скольжение уже лет десять назад.

Наденька собиралась домой. Выложила на стол пудреницу, кошелек и еще какую-то мелочь. Не спеша подкрасилась, точно меня не было рядом. Долго разглядывала кончик языка, не ответя на мой заботливый вопрос:

— У тебя там не фурункул?

Мысленно я ее торопил: ну, давай, давай, уходи! Ты прекрасна, но уходи. Мы сведем наши счеты потом.

— Почему ты думаешь, что мне не нужна больше женщина? Вон Гете, например, хотел жениться в семьдесят пять лет.

— Ты не Гете, ты Вдовкин.

— Зато я крепкого крестьянского корня. У меня до сих пор по утрам поллюции.

Передернулась с отвращением.

— Хочешь знать правду о себе?

— Не хочу.

— Ты кажешься себе страдальцем и героем. Как многие сегодняшние интеллигентики, которым новые времена пришлись не по вкусу. Но ты не герой, Вдовкин. Ты даже не интеллигент. Ты обыкновенный сонный обыватель на склоне лет. Медведь в спячке, потревоженный юным охотником в его уютной берлоге. Вот ты и начал дремуче огрызаться и бросаешься на всех, кто подвернется под руку. В твоей злобе столько же духовности, сколько в бормотании алкоголика, которому не дали похмелиться. Пожалуйста, не заблуждайся на этот счет.

Такого выпада я не ожидал, умела Наденька застать человека врасплох. И складно излагала свои мысли.

— Значит, ты, миленькая, тот самый юный охотник, который потревожил спящего медведя?

— Не передергивай. Это приемчик из ваших с Саней маразматических разглагольствований. Прекрасно понимаешь, о чем я говорю.

— О чем же?

— Да вы просто нытики оба. Вас время не устраивает? А вдруг это вы ему не подходите? Да я представить не могу, с каким временем вы бы ужились. Разве что с мезозоем.

— Ты еще похвали рыночные перспективы.

— Дорогой, неужто забыл, что по большому счету есть только два двигателя прогресса — торговля и война.

Неожиданный поворот темы поверг меня в привычную апатию. Да что же это такое! Ну зачем она завела совершенно чужую для нее песню? Впрочем, чему удивляться. Вот она упомянула некстати интеллигенцию. Бог мой, да разве это не бранное нынче слово? Разве не интеллигенция выказала такую худосочность ума, такое стерильное отсутствие нравственного чувства, что всерьез и говорить о ней смешно. Интеллигенцию довытравили за семьдесят лет режима, а новая не народилась. Она и не могла народиться. Откуда? От яблони родится яблоко, от пчелы — мед, а от хама — только хам. Может, в этом и есть разгадка столь легкого торжества негодяя? Некому противостоять не то что разбою, а даже коварным речам. У нынешней интеллигенции крысиный лик. Она питается объедками с барских столов и прислуживает злодеям. Когда это бывало на Руси? Это она, наша брутально ожиревшая интеллигенция называет прямой грабеж — реформами, а врагов рода человеческого прославляет защитниками свободы. Если чудом выбьется из ее вонючей среды одинокий провидец, интеллигенция кидается на него со всех сторон, подобно стае шакалов, ни одного мосла не оставит необглоданным. И народец-то наш русский, родной, и без того одичавший и проспиртованный, видя, как живые трупы пожирают своих собратьев, окончательно окостенел в недоуменной муке. Ниоткуда не слышно ни стона, ни хрипа. Разве что робкая старушечья слеза продолбит порожек и тянет по улице горелым, как от недавнего пожара. А так все хорошо, все довольны, обыватель послушен и тих, хотя не работает, как встарь, не спит и не бодрствует, не ест и не смеется, лишь смирно ждет, когда же его наконец погонят голосовать на самый последний референдум.

Слишком долго я молчал, и Наденька обеспокоилась:

— Тебя можно оставить одного? Ты не спятил?

— Я не хочу с тобой ссориться.

— Тогда не надо оскорблять.

— Я же сказал, что люблю тебя и буду всегда любить. Только не говори о том, чего не знаешь.

Она раздумывала: уходить или остаться. Тут я не мог ей помочь. Я не понимал, как для нас обоих лучше. Ей вообще не стоило сюда приходить. Конечно, предательство нас крепко сплотило, но ведь никогда не поздно замолить и искупить любой грех. Дружба с Сашей слишком много для меня значила, чтобы рисковать ею ради ведьминых прелестей.

— Не майся, — сказала она. — Ты ни в чем не виноват. Уж если кто и виноват, так это я.

— Слишком долго собираешься. Или раздевайся, или уходи.

— Прямо у тебя сегодня какой-то хамский зуд. А что, если в самом деле разденусь?

— Многого не обещаю, но разочек попробую оседлать.

Откинулась на стуле, просияла, как солнышко закатное.

— Боже мой, и с таким человеком я разговариваю, как с нормальным.

— Наливай! — сказал я.

Не успел я одолеть стопку, как Наденька оказалась ко мне притиснутой, вся целиком уместилась в моих ладонях, и мы начали беззаботно целоваться, и это было естественно. Сумасшествие и водка — вот что давало мне силы с успехом продолжать любое необдуманно начатое действие. В истому наших родственных объятий звонок ворвался как досадное недоразумение. Я даже не сразу сообразил, кто бы это мог быть. Когда сообразил, то как-то немного протрезвел.

— Не обижайся, — объяснил Наденьке, — но пришла одна дама, на которой я, наверное, вскорости женюсь.

Однако это была не Татьяна, хотя часы показывали начало девятого, а это был Дема Токарев собственной персоной, и он был так пьян, словно с позавчерашнего дня не вылезал из-за стола. Он был так пьян, что производил впечатление трезвого и глубоко задумавшегося человека.

— Извини, что без уведомления, — сказал он, удачно перевалившись через порог. — Но я у тебя куртку забыл.

— Ничего ты не забыл. Проваливай. Я не один.

— У тебя бабешка?

Глумливая ухмылка на толстой пьяной роже напоминала пузырек масла на подгоревшем блине.

— Не бабешка, а Наденька Селиверстова. Мы обсуждаем важное дело. Ты помешаешь.

— У тебя Надька? — удивился он. — Это не по-дружески, нехорошо, брат. Раньше за тобой такого не водилось.

С неожиданной для его состояния резвостью он рванулся на кухню, но я успел перехватить его поперек туловища и, задохнувшись от невероятного усилия, перетолкал эту тушу в комнату. Дема возмущенно что-то бормотал, упирался, грозил двинуть в ухо, но потом рухнул и по-свинячьи захихикал.

— Переборщил, брат. Замахнулся на святое. Сашкина жена! Да как тебе в голову пришло. Тащи сюда немедленно водки и закуски.

— Чего тебя принесло? Кто тебя звал?

Дема заметил наставительно:

— Человек, который заводит шашни с женой друга, достоин общественного порицания. Уж на что я бабник, а на такое не способен. Для меня жена друга все равно что икона. Как ты мог на это решиться, брат? Саша обидится и будет прав.

Дема еле ворочал языком, и я подумал, что, пожалуй, стакан водки свалит его с ног.

— Принесу выпить с условием, что поспишь.

— Избавляешься от свидетелей? Ты меня обязан теперь каждый день поить. Иначе я за себя не ручаюсь. Где телефон?

На кухне Наденька сиротливо дымила сигаретой, притулясь у стеночки.

— Домой тебе не пора? — спросил я.

— Зачем ты Демке ляпнул, что я здесь?

— Я наших отношений не стыжусь.

Со стаканом и с соленым огурцом я вернулся в комнату. Дема уже перебрался на мою постель и снял ботинки. Вообще весь этот вечер ощутимо насыщался фантасмагорией. Сам я все более ощущал себя неким порхающим мотыльком, у которого век короток, но, как известно, беззаботен.