— Поднимемся ко мне? Я хоть душ приму.

Когда она встала, в ее сумке раздалось мелодичное позвякивание. Я узнал этот звук.

На душе у меня было неладно. Она никогда не приходила одна, без Саши. Да и зачем бы ей это понадобилось? Неужели мои ночные видения имели под собой реальную почву? Но признаться в том, что я ничего не помню, не поворачивался язык. Пока тянулись в лифте на восьмой этаж, я досыта надышался ее духами, и голова у меня закружилась. Невзначай я оперся на ее плечо, а пальцами дружески ухватился за пышную грудь.

— Чего-то качает, прости!

Медовое свечение ее глаз полыхнуло алым отливом, губы шевельнулись в плотоядной усмешке, но она промолчала. От ее грудей меня тряхануло током.

Отперев дверь, я пропустил ее вперед, вошел следом и, бормоча извинения, нырнул в ванную. Я действительно чувствовал себя грязным, липким и вонючим, точно вернулся с многомесячных полевых работ. От горячей, обильной воды неудержимо потянуло в сон, и из ванной я вышел, спотыкаясь и приволакивая ногу.

— Годы не шутка, — объяснил Наденьке. — Часок недоспишь, неделю маешься.

— Бедненький старичок! Пора на молочко переходить вместо водочки.

Наденька уже прибралась на кухне: на столе чистая клеенка, посуда вымыта и уставлена на полки, винно-водочные бутылки гвардейской колонной выстроились у стены, на плите уютно пофыркивал чайник. Наденька над раковиной чистила картошку. Милая домашняя сцена. В груди у меня шевельнулось недоброе подозрение.

— Где наш Сашок? — спросил я. — Вы что, поссорились?

— Сейчас поставлю картошку, и поговорим. Возьми пиво в сумке.

Пиво она, естественно, купила, какое честные люди не пьют — фээргэшевские чекушки по восемьсот рублей за штуку. Я достал два красивых чешских бокала, в оба налил, закурил и без всякого удовольствия сделал пару глотков. Наступил неприятный момент, когда запойный организм начал воспринимать алкоголь как диверсию. Теперь несколько дней, что бы ни попало в рот, все будет отдавать керосином и желчью. В это время хорошо лечиться квасом, но квас повывелся в Москве, как и многие другие полезные, дешевые вещи, на которых не стояла этикетка «Сделано в США». В частности, к этим вещам можно отнести литературу и кино. Превращая нас в папуасов, вместо всего этого ненужного хлама победители завезли в столицу неисчерпаемые запасы бананов.

Наденька откушала пива с удовольствием и розовым язычком заманчиво слизнула с губ белую пенку.

— Ты в состоянии меня послушать?

Лицо ее бесстрастно, как всегда, и, как всегда, лукаво. Она вполне серьезна и вместе с тем подтрунивает над вами. Саша был счастлив в браке, хотя и подозревал за ней самые изощренные грехи. Как-то признался: я ее изучил до самого донышка и только тогда понял, что не знаю о ней ничего. Он ничуть не кривил душой. Что можно знать о женщине, которая умеет читать мысли и ни при каких Обстоятельствах не теряет присутствия духа. Мы с ней были добрыми друзьями много лет подряд, и ни разу она не смалодушничала, когда надо было проявить волю, и ни разу не сплоховала, если у нее просили взаймы.

Саша жил за ней как за каменной стеной, хотя был уверен, что все эти годы она его дурачила.

— Слушать всегда готов, но сначала хочу спросить.

— О чем? Если об этом, то лучше не надо.

— Мы с тобой любовники или нет?

— Женечка! — светло, искренне засмеялась и даже, кажется, потянулась погладить мой лысый чубчик. — Опомнись, дружок! Спохватился, бедненький! Пей лучше пивко. Чтобы быть любовником, надо быть мужчиной. А ты ведь спился, дорогой!

— Выходит, привиделось?

— Что привиделось?

— Чудесный был сон. Ты вопила, как мартовская кошка.

— Вот это вполне могло быть, — задумчиво произнесла Наденька. — Что-то подобное и мне однажды померещилось. Пьяный вепрь набросился на лесной опушке. Проснулась — на прекрасном теле синие пятна. Я даже Саше пожаловалась.

— Ты Саше рассказала?

— Если кошмар разделить с любимым человеком, он скорее улетучится.

— Кошмар или человек?

— Дорогой, мне некогда языком трепать.

— Мне тоже некогда, у меня гости через полчаса.

Наденька поднялась к плите, проверила картошку, слила воду в рукомойник. Потом по-хозяйски слазила в холодильник.

— На, порежь колбаску. Все лучше, чем хамить…

— Все-таки не пойму, ты шутишь или серьезно. Если мы с тобой оскоромились, то зачем посвящать в это Сашу? Зачем причинять человеку боль без всякой необходимости?

— Ну и зануда ты, Женечка.

— Зануда не зануда, а он мой друг. Меня совесть мучает.

— Об этом надо было раньше думать.

— О чем?

— Слушай, перестань разговаривать со мной в таком тоне. Или я сейчас уйду.

— Куда уйдешь?

— Не боишься, что рассержусь?

— Прости, Наденька! Ты же видишь, я не в себе.

— Стыдно так раскисать. И если уж вспомнил про Сашу, как раз за этим я и пришла. Он тоже не в себе. Только у него это по-другому выражается.

— Интересно, как?

— Он не дергается, не язвит по любому поводу. И не ищет спасения в бутылке.

— Кстати, погляди, там в холодильнике должна быть водочка.

По-семейному мы поужинали вареной картошкой с колбасой. Выпили по стопочке под маринованный огурчик. Сначала я хотел, чтобы Наденька поскорее ушла, но постепенно как-то притерпелся к ее необременительному присутствию. Она наконец поделилась своими переживаниями. По ее ведьминому рассуждению выходило, что Саша был поврежден умом изначально, это у него наследственное, по линии отца, который в сорокалетнем возрасте покончил с собой совершенно оригинальным способом: утопился в ванной. У Саши наследственная шизофрения обострилась тоже к этому роковому сроку и пока обозначилась лишь в необыкновенной замкнутости и неадекватных реакциях на ласку. Оказывается, он уже вторую неделю, как переселился на кухню, на раскладушку, приделал изнутри к двери амбарный засов и наглухо запирался на ночь. Наденьку это беспокоило. Повода к такой физиологической обособленности она ему никакого не давала. Мелкие стычки не в счет, они случаются в любой семье.

— Ничего себе мелкие стычки, — возразил я благодушно, почти усыпленный ее лепетом и двумя стопками. — Какие же это мелкие стычки, если ты собираешься подселить к нему иностранцев.

— Какие вы все дурачки, прямо до тупости, — сказала она смеясь и пересела поближе неизвестно зачем. — Значит, успел наябедничать? А кормить я его должна? А мать содержать? Ты знаешь, сколько он получает?

— Саша порядочный человек, поэтому имеет полное право помереть в нищете.

При этих словах она нечаянно коснулась пальцами моей щеки, словно согнала комарика. Тугая, никогда не знавшая прикосновения детского ротика грудь чудесно просвечивала сквозь вязаную кофточку двумя крупными темно-коричневыми сосками. То, что мерцало в чугунном бреду, грозило обернуться сладостной явью.

— И как Саша отнесся к твоей похотливости? — спросил я.

Много раз в течение многих лет я делал попытки задеть ее самолюбие, вывести из себя, и на сей раз мне это, кажется, удалось. Она не переменила позы, и выражение лица осталось прежним, ласково-соболезнующим, только губы слегка дрогнули и взгляд потух.

— Не надо бы так со мной разговаривать, Женечка!

— Какие могут быть церемонии между друзьями. Я Сашу люблю и тебя люблю. Не хочу, чтобы вы расстались из-за всякой ерунды. Вы уже оба не дети. Похоть — чисто физическая слабость, ее легко преодолеть. По себе могу судить. Я когда помоложе был, ну, ты помнишь, никому спуску не давал. А теперь утих, годы сделали дело. Может, и тебе пора остепениться?

Пока я говорил, Наденька налила себе водки, отпила глоток и по-мужски, но все же с необыкновенным изяществом утерла рот ладошкой. Все в ней было прелестно, но от невнятного предчувствия у меня мурашки пробежали по коже. Уж больно пристально и безразлично она глядела на меня, и не столько на меня, а скорее на стену за моим плечом. Чтобы сгладить неприятное впечатление от своих слов, я добавил: