– Да я, мадемуазель…

– Иди и учи, а оправдываться после будешь, – оборвала ее Скворцова.

– Отвечай ты теперь, – обратилась она к Гане.

Та стала отвечать – торопливо, каким-то не своим голосом.

«Вот ошибусь, и меня тоже, как Завадскую, в класс прогонит; вот Исайка смеяться будет, да и другие из “старых” тоже», – думала Ганя, в то время как слова с детства хорошо заученной молитвы казались ей совсем чужими и незнакомыми, а сама m-lle Скворцова – такой серьезной, холодной и неприступной.

– Ужасно тихо ты говоришь. Что у тебя, горло, что ли, болит? – спросила Скворцова, и в ее голосе послышалось неудовольствие.

– Нет, не болит, ничего не болит, – поражаясь собственному страху, торопливо ответила Ганя. «Сейчас, верно, прогонит…» – тоскливо подумала она.

– Объясни задачу, – строго сказала пепиньерка.

Но цифры, точно смеясь над Ганей, прыгают перед ее глазами, и так легко решенная задача кажется теперь совсем непонятной.

«И как я ее решила?» – удивляется она.

– Сама решила задачу? – спросила Скворцова.

– Сама, мадемуазель.

– Так отчего же ты путаешься и не можешь ее объяснить?

– У меня, мадемуазель, слов не хватает, – сконфуженно созналась девочка.

– Вздор, при чем тут слова? Списала с чужой тетради, вот и все, потому и слов не хватает, – тоном, не допускающим возражений, отрезала пепиньерка.

– Я не списывала, – гордо поднимая голову и глядя в глаза Скворцовой, спокойно возразила Ганя. Ее охватило хорошо знакомое ей волнение от задетого обидой самолюбия, когда исчезает страх, теряется самообладание и девочка поддается своей вспыльчивости и упрямству.

По счастью, Скворцова не заметила ни загоревшихся глаз Гани, ни тона обиды в ее последних словах. Если бы пепиньерка была более внимательной, то поняла бы, что имеет дело с незаурядным и в высшей степени самолюбивым ребенком.

– Пойди, сядь и хорошенько подумай о задаче. Раз ты сама ее решила, то и слова должны найтись, – холодно сказала она, указывая Савченко на стул у стены.

Ганя с удовольствием взобралась на него и с любопытством принялась разглядывать все, что происходило вокруг.

Вот Лида Арбатова отвечает молитву и каждый раз запинается на одном и том же месте.

Ее пепиньерка, m-lle Дудкина, сидит, подперев виски ладонями; на ее лице написана покорность судьбе, пославшей ей столь тяжкое испытание. Дудкина старается говорить холодно и спокойно, но сквозь ее напускную сдержанность уже пробивается невольное раздражение.

«Вот попалась-то я, видно, сам Бог наказал – выбрала себе Арбатову. Ну, думала, сестра ее чуть не первой идет, с золотой медалью кончит, так и эта будет хорошей ученицей. Вот ведь хотела ее Скворцова в ученицы взять, так нет, сама ее себе выхлопотала, даже со Скворцовой из-за нее поругалась, а теперь вот и радуйся – прямо видать, что эта Арбатова идиотка! Вот досада, что я ее от другой отбила», – раздраженно упрекает себя Дудкина, в то время как Арбатова уже в седьмой раз спотыкается на том же самом месте.

– Вот же тупица, – вырвалось у Дудкиной.

Глаза Лиды Арбатовой быстро-быстро замигали, она вдруг всхлипнула и полезла в карман за платком.

– Сколько будет пятью шесть, – услышала Ганя вопрос, обращенный к Тишевской.

– Тридцать шесть, мадемуазель, – слышится робкий голос Жени Тишевской, и ее хорошенькое, нежное личико покрывается ярким румянцем.

– Идиотка, – срывается сердитый возглас, – пятью шесть будет тридцать, повтори это тридцать раз!

– Пятью шесть тридцать… Пя-ятью-ю ш-е-е-есть три-и-идцать, пя-я-а-а… – девочка неожиданно расплакалась, ее нервы не выдержали слишком долгого напряжения.

– Ну вот, этого только не хватало, ах, какая ты плакса! Сядь, посиди и про себя повтори; тебе еще двадцать восемь раз осталось просчитать, сколько будет пятью шесть.

Тишевская покорно уселась рядом с Савченко.

«А ведь к концу вечера нас здесь много будет сидеть, пожалуй, и стульев не хватит», – неожиданно мелькнула у Гани мысль, от которой ей вдруг стало очень весело.

И все вокруг словно изменилось. Лица пепиньерок уже не казались девочке такими строгими, как в первые минуты, и класс не подавлял ее своими размерами.

«Класс как класс, наш, пожалуй, и не меньше, а скамеек у нас, уж наверное, втрое больше, да и скамейки-то вроде наших», – подумала она.

И вдруг Ганя вспомнила, как эти самые пепиньерки низко приседают и перед учителями, и перед классюхами: «Совсем как мы, седьмушки, разве только они большие, а мы маленькие, а ведь, наверное, и им попадает от классных дам, да и точно – вон какая у них фрау Бейкас сердитая».

Размышления Гани были неожиданно прерваны Скворцовой:

– Ну что, надумала, как объяснить задачу? – строго спросила она.

Ганя смело подошла к ней и спокойно изложила решение задачи, о которой даже совсем забыла, увлеченная своими наблюдениями.

– Хорошо, – коротко ободрила ее пепиньерка, – а теперь можешь вернуться в класс.

Ганя низко присела, что было обычаем для малявок, и поспешила воспользоваться разрешением Скворцовой.

– Ты куда, Савченко? – окликнула ее шедшая на урок к пепиньерке Кутлер.

– В класс отпустили.

– Охота торопиться, точно по Стружке соскучилась! Знаешь что, пойдем в la bas.

– То есть куда это? – в недоумении спросила Ганя.

– Господи, до чего вы, новенькие, недогадливы! – закатывая глазки в знак удивления, воскликнула Кутлер, – ну неужели так трудно понять, что это значит в уборную.

– Так бы и сказала.

– Fi donc[10]! – с брезгливой гримасой пожала плечами Кутлер. – Как это неэстетично! Нет, мы, институтки, любим поэзию во всем и потому перевели нашу уборную во французское подданство, – c гордостью продолжала девочка, в душе любовавшаяся красотой, как ей казалось, своих выражений.

– Вот как? – протянула Ганя.

– Так пойдем, там ведь весело, народу всегда полно, все институтские новости узнаем…

И она увлекла Савченко за собой.

Большая светлая уборная для малявок находилась в нижнем этаже. Она была полна воспитанниц; слышался веселый смех, болтовня, кто-то разучивал новые танцы и вертелся по комнате, то и дело натыкаясь на недовольно ворчавших девочек.

У окна собралась кучка воспитанниц, торопливо дочитывавших запретную книгу. В углу две подруги усердно жевали какие-то домашние гостинцы, нисколько не смущаясь неподходящей обстановкой.

La bas была своего рода клубом, куда любили забежать девочки, чтобы поболтать и отдохнуть от постоянного присутствия на глазах у классных дам. Шепотом, на ушко и «под большим секретом» здесь сообщались самые большие «тайны», которые тут же с быстротой молнии распространялись, конечно, тоже «по секрету», по всему институту.

– Ах, шерочки[11], если бы вы знали, как я люблю m-lle Скворцову! Она такая душка, такой ангел, – и с этими словами одна из шестушек восторженно закатила глаза.

– Все они душки, пока им в ученицы не попадешь, – небрежно бросила Кутлер.

– Ах, что ты, шерочка, да я бы была на седьмом небе отвечать такой душке, как m-lle Скворцова!

– А вот я так очень даже от этого несчастлива, – оборвала ее Кутлер.

– И очень жаль!

– Это меня или Скворцову?

– Ах, оставьте, пожалуйста, я с вами и разговаривать не желаю! – переходя на «вы» и тоном, который должен был выражать презрение, ответила шестушка.

Но Кутлер не заметила презрительного тона и, в свою очередь, восторженно воскликнула:

– Нет, медам, уж кто действительно красавица и ангел, так это m-lle Антарова.

– Ха-ха-ха! – делано расхохоталась шестушка. – А по-моему, эта Антарка просто… рожа, да еще и препорядочная!

– Не сметь так отзываться о моем предмете! – крикнула Кутлер, грозно наступая на свою противницу.

– Ах, скажите, как страшно, как я испугалась! – продолжала дразнить ее шестушка.

– Медам, да не кричите вы так, того гляди классюхи сбегутся, – останавливали окружающие не на шутку разошедшихся девочек.