«Как он ухитрился оседлать эту груду досок?»

– Сколько себя помню, крошка.

– Крошкой будешь называть то, что затерялось в твоих малолитражных трусиках. – Крайнее удивление на лице сопливой очаковской особи выдало потрясение риторикой. – Полчаса уже сидишь возле этого гнилого подъезда?

Пацан кивнул и сплюнул ей под ноги.

Девушка тоскливо посмотрела на ржавые уголки стальной двери – скорее заплаты – на входе в пятиэтажку, давно убитый домофон, серую потрескавшуюся известку.

«Как все уныло… Боже, боже!.. – в очередной раз запричитал в голове чужой плаксивый голос (голос так же, как и Фея, не надеялся на взаимность того, кого призывал). – Помоги мне!»

Она сделала шаг к расплывшемуся сугробу, в котором пошатывалась скамейка. Мартовский трудоголизм солнца уже отозвался в московском пейзаже – снег оседал, темнел, проявляя прошлогодний мусор и островки собачьих экскрементов. Солнце по-весеннему благодушно пребывало во всем – даже в зеленоватом плевке пацана, медленно растворяющемся в талой воде.

Беспредельность света только угнетала Фею, напоминая о тотальном затемнении внутри.

«Полцарства за одну жизнерадостную мысль. Полцарства – не меньше!» – пыталась напроситься у судьбы на удачу.

Надежды еще не растаяли, но уже потемнели, как усыхающие островки копченого московского снега.

Полчаса назад Фея пулей выбегала из этого подъезда. Стальная дверь сработала как гильотина. Девушка не смогла увернуться – массивный корпус врезал по ее миниатюрному рюкзачку. Именно здесь, со злостью выдергивая из ловушки свое барахлишко, она и посеяла кошелек. А в нем… нет, Фея больше не могла складывать дензнаки и процеживать эту цифру сквозь отчаяние. Мысль о сумме моментально доводила до полуобморочного состояния – с тошнотой, черными кругами в глазах и расплывающимися, как в слезах, костлявыми контурами облезлых берез, натыканных по всему двору.

Чуть позже, все еще оглушенная бессмысленной беседой, состоявшейся в этом доме, она обшарила все закоулки рюкзака. Мыслей, как и денег, не было. Паника, отчаяние, тиски, сжимающие сердце, и капли пота, остывающие на бесшабашном и свободном весеннем ветру, – она неслась обратно по полноводным масляным лужам, которые ранее старательно обошла. Холодное хлюпанье в туфлях, взбесившийся пульс, разлетающиеся брызги – всё, кроме икающих мыслей («Пропала, скорей, скорей…»), ощущалось отстраненно, в замедленной съемке. В мелькающих картинках будущего лихорадочно нащупала образ беззащитного кошелька, валяющегося рядом с ржавеющей дверью. Образ был такой яркий, что Фея уверилась – ей повезет, она найдет пропажу.

Фея была потрясена, когда кошелек не обнаружился.

Она осмотрела снежную кашу перед дверью, заглянула в подъезд. Отчаяние ощущалось как ровный, изматывающий зуд внутри. Вместе с радостным гулом ущербного московского дворика до Феи стали доходить и другие звуки, например скрип покалеченной скамейки, на которой елозил чумазый пацан.

«Сейчас замучаешься угадывать, сколько им лет – десять?.. тринадцать?.. И как с ними разговаривать – могут ножом пырнуть, могут Кафку наизусть декламировать… Кошелька нет. Значит, кто-то его уже присвоил…»

Фея сомневалась в способности сограждан поступить милосердно и вернуть ей деньги. Тем более такую сумму. Она нуждалась в объекте для своей безысходной ярости. Разозлиться на малолетнего упырька не представляло труда.

– Слушай, мутант, – доверительно, почти ласково проворковала она, – я кошелек здесь посеяла. Много людей шарилось вокруг моих денежек?

– Сколько было, лохушка? – Пацан подобрался, готовясь перекувыркнуться в сугроб, если она кинется выцарапывать ему глаза.

– Если поможешь, десять процентов твои, – легко соврала Фея, вновь не рискнув вспомнить всю сумму.

Столь заманчивое обещание склонило юного отморозка к сотрудничеству.

– Один мужик проплывал. – Пацан внимательно посмотрел в лужу, словно там еще остались следы тех, кто прошел мимо.

– Ты его знаешь? – удерживая сердце, готовое сорваться в аритмию от предвкушения надежды, спросила Фея.

– Видел… пару раз, – сказал пацан хрипло, чуть слышно, словно спазм перехватил горло.

– Здесь живет?

– Да, вроде.

– В какой квартире, конечно, не догадываешься?

– Не строй умную, сможешь больше заработать на панели. – В его ответе чувствовались домашняя заготовка, отрепетированность, вымученность фразы.

– Как хоть выглядит?

– Козел козлом, – задумчиво ответил малолетка.

– Бородка, что ли? – с ужасом догадалась Фея.

Пацан согласно кивнул.

«Господи, ты снова обманул меня! Заманил и бросил…»

Человеком с бородкой был тот мерзкий тип, к которому Фея пришла на собеседование примерно час назад.

Днем раньше

Paul Mauriat: «Toccata» & Дмитрий Маликов: «Лола»

Каково все время наблюдать судьбы более удачные, чем твоя? Каково так и не удовлетворить желания исключительности собственной любви, собственного счастья? Каково представлять себя отражением чужих побед, сомнений, страстей – блеклым пятном на фоне феерической жизни столицы?

Фея терзалась тем, что не ощущала веса своей жизни, – просто череда будней, сиюминутного, уплывающе забывающегося. Аморфное существование – набор штампованных телодвижений, банальных полупустых фраз из ежедневника: родилась, крестилась, мама-папа-брат, сначала жили в «двушке», потом «трешка», первый мужчина предал меня, второго кинула я сама, сегодня был Новый год, послезавтра я уже его забыла…

– Остановись, болезная, хватит прыгать на весы! – заорала Ленка, даже не повернув в ее сторону голову.

Фея любила свою подругу за бесцеремонность, толстые бедра и кривые зубы. Фея ненавидела Ленку за перманентную жизнерадостность, ауру изобилия-стабильности и врожденную способность с выгодой разменивать проштрафившихся кавалеров.

Вечерами они часто сидели у Феи в каморке, пока Ленку не начинал разыскивать очередной возлюбленный. Потом Фея оставалась одна. Безгранично и с каждым днем все более безнадежно. Словно отпугивала любое человеческое тепло.

– Не дергайся, тебе говорю. Не они тебе нужны. А ты – им. Посмотри на себя. Ягодка. Созревшая на любые подвиги (едкий смех). Тем более в этой кофточке…

Они уже второй час примеряли завтрашнее (очередное, судьбоносное, э-эх!) собеседование Феи. По сравнению с нынешней трудовой деятельностью, любое свеженькое предложение работы она воспринимала на «ура». Все прежнее казалось ей паноптикумом неудач – на исходе институтской учебы ошибкой стало трудоустройство к оператору сотовой связи, потом в немецкую строительную контору, состоящую из одного орущего немца, кучи безликих таджиков и непокорных хохлов. Далее последовала маркетинговая забегаловка, потом разваливающееся турагентство и, наконец, настоящий кошмар – компания, торгующая итальянской мебелью. Два года Фея впаривала кухни и кровати. Покупатели умнели – истеричная владелица конторы урезaла зарплаты.

Никакого опыта, кроме отчаянной ненависти к коварным уговорам потенциальных покупателей, Фея не приобрела.

– Зарплату проси больше.

– Ты же знаешь, я не жадная. Лишь бы никакой офисной рутины.

– Куда без этого! И орут, и раком регулярно пользуют. Все поголовно стучат и выслуживаются. – Ленка говорила об этом так весело, словно подобное положение вещей вдохновляло и радовало.

– Может, плюнуть и не ходить? Я уже не верю в удачу. Вдруг опять не возьмут?

– Не дрейфь! Чего тебе терять, кроме цепей? Зубы на полку ты уже выложила. В монастырь потенциально готова. За этот гадюшник когда платить? – Ленка подняла голову, окинула взглядом убогое убранство комнатенки, кивнула на огромного таракана, давно замершего на выцветших обоях.

– Через два дня.

Фею даже это не беспокоило. Все в жизни шиворот-навыворот, зачем напрягаться из-за того, что ее вышвырнут из голимой коммуналки?

– С предками будешь мириться?

– Никогда. Я обязательно найду деньги. Или повешусь.