— Ты видишь меня, видел фотографии — никогда у нас в роду Ангурянов не было! Не вяжется это с твоей историей? Ты прости, но не выйдет у вас ничего с Ануш. И брата ты ее убьешь, и семьи враждовать станут, и будут убивать друг друга еще сто лет.

— Типун тебе на язык!

— Я из-за этого и приехал! Пойми ты уже наконец!

Внутри все кипело. Макар испытывал и злость к себе за то, что пришлось разрушить дедовы мечты, и злость к недоверчивому предку за то, что упрямился и никак не хотел слушать, и жалость к нему и ко всем…

— Вот же черти тебя принесли… — сплюнул Шорохов-старший, отсел на другой конец бревна и, уперев локти в колени, обхватил лохматую голову.

— Думай, думай… — в сердцах бросил ему Макар, зачем-то тоже отсел подальше и так же отчаянно сжал виски.

…В сентябре девяносто девятого волной пошли бунты рабочих. Новая техника, завезенная Парамоновым на торговый причал, страшно злила тех самых грузчиков, чью жизнь призвана была улучшить. Плитой задавить может? Да и ладно. Каждый надеется, что мимо него пронесет лихо. Надорваться? Да что они, дети неразумные? Каждый меру свою знает. А коль ошибется — сам виноват. Зачем же тогда машины эти аглицкие притащил купец? Не иначе, чтобы цены сбивать. Чтобы денег платить меньше. И подавать дурной пример остальным дельцам. Потому никак нельзя было спокойно допустить, чтобы работала техника. Потому и бастовали — почитай, каждый день, без отдыха.

Сначала Шороха обходило стороной — фартовый, черт! — а потом и его приложило. Крепенько. Носом о сходни и лицом о чужие кулаки. Да что там — кулаки. На землю повалили и пинали по ребрам — зло, быстро. Сосредоточенно, как стая одичалых псов, которая рвет зазевавшегося прохожего, но с оглядкой — а ну, подмога человеку явится, с камнями да палками.

Не явилась подмога. Макар чертыхался, ерепенился, вырваться пытался — но то ли удача ему изменила, то ли не настолько большой была, чтобы против толпы озлобленных бунтарей помочь. Насовали ему — не дай боже, каждый оторвался за страхи свои и жадность, а по словам, что в лицо ему швыряли напополам с плевками, выходило: «За то, что не давал механизмы ломать, не ту сторону выбрал, получай теперь, буржуй, чертяка!»

Потом скрутили да в один из нижних, полузатопленных складов бросили. И дверь плитой привалили — чтобы не выбрался раньше времени и не нажаловался родственничкам-богатеям. Убивать не стали, греха, видать, на душу не захотели — и на том спасибо.

Шороха мучила боль — но не в отбитых ребрах и разбитых губах, а в сердце. Свербело нестерпимо, екало: нельзя, чтобы обидчики ушли так просто, надо выбраться отсюда — быстро-быстро — и не к полицаям бежать, не к дядьке Парамонову, а друзей собирать. Чтобы отыскать чертей быстрее, пока не сели они на баржу и не отплыли, умыв руки, вверх по реке. Задать им жару.

Не стал отлеживаться Макар, сначала у двери возился — пытался навалиться и открыть, но сил не хватило. Потом вдоль стен на ощупь пошел — темно на складе, хоть глаз выколи! — вдруг окошко какое отыщется заколоченное или выход запасной. И нащупал — на третьем кругу уже. Не окошко — а провал узкий, под стену уходящий, водой затопленный. Никто другой туда не сунулся бы — побоялся бы застрять, задохнуться, заблудиться… Только не Шорох.

Тот ни секунды не задумывался, полез головой вперед в темноту, только сапоги снял и вниз голенищами перед собой потащил. На случай, коли воздуху не хватит, — глотнуть оттуда.

Но провальчик с водой совсем короткий оказался, вывел наверх, в холодный узкий коридор — стены с каменной кладкой, пол насыпной, песчаный. И под потолком тускло светится что-то — то ли грибы, то ли гнилушки.

Тут Шорох не только об обидчиках своих вмиг позабыл, но и о ребрах поломанных. И о том, что разутый стоит и пальцы ног от холода сводит, позабыл тоже. Не заметил. Потому что засвербело в груди другое. Байка про клад, закопанный аккурат рядом с торговым портом.

Якобы склады с глубокими подвалами начали ставить здесь не потому, что родниковая вода по стенкам бежит, холод рождает и что угодно хранить может. И не потому, что самое удобное место для порта торгового — русло Дона глубокое, любые суда можно подвести под берег. И не потому, что съезды для телег широкие, пологие…

Якобы было здесь сокровище зарыто — то ли век назад, то ли три, не важно, — и котлованы потом под склады купцы рыли не просто так, а с умыслом. Найти клад и разбогатеть. Говорили, что многие тысячи запрятаны под берегом, не какой-нибудь кувшин с монетами.

Байка гуляла по пристани туда-обратно, обрастала новыми подробностями: и монеты-то с лист кувшинки величиной, и изумруды там не зеленые, а голубые, как глаз сиамца, и посуда золотая с драгоценной чеканкой… И повелось: кто побогаче — рабочих нанимал и лишний котлован, в копеечку влетающий, выкапывал, убеждая соседей, что никак без нового складского помещения не обойтись. Соседи хитро улыбались и кивали понимающе. Кто победнее — зимой забывал о сокровище, а как сойдет снег и земля мягкой станет — вспоминал и, раздобыв лопату, ждал безлунной ночи. Чтобы долго бродить, выбирая место, выкопать яму по колено, натереть ладони до кровавых мозолей, схорониться от ночных сторожей, отбиться от собак, крысам хвосты отдавить, поцапаться с подельниками да перемазаться глиной до ушей. И в барак вернуться к утру, когда над Доном перекрикиваются чайки с пароходами, а вода золотится под солнцем, чертыхнуться, стукнуть кулаком по стене и разочароваться в поиске сокровищ навсегда. Накрепко. До следующей попытки в грядущем году. Шило-то если колет, так просто от него не избавишься.

Вот и Шорох не избежал общей участи. Правда, решил не уподобляться тем, кто без подготовки на авось золото ищет. Постановил себе плана придерживаться: собрать для начала все версии байки, сравнить их между собой, откинуть самые ненадежные варианты, попробовать определить если не точное место, то хотя бы квадрат поисков. Найти помощника, на которого положиться можно, научить с лозой обращаться, чтобы точку определить… И тогда — сколько бы годиков ни ушло на поиски, два или три, наверняка словить за хвост золотую птицу-удачу. Не наугад соваться, а по-умному, по-ученому. Книжки почитать, благо грамоте обучен, стариков послушать, не перебивая, — за брюзжанием да ахами-вздохами нередко крупицы истины кроются.

А тут — гляди ж ты! — не понадобились ни карты, карандашиком на оберточной бумаге вычерченные, ни помощники, ни лоза. Чуйка шороховская твердила, что вот она, вот — дорога к сокровищу. Осталось только дойти до него и взять.

Не дошел.

Попался, как мальчишка, как дурачок ярмарочный, одурманенный надеждой на близость богатства.

И осторожно вроде шел, старался шагать ровно и стен не касался, но, будто чертик из табакерки, выскочил из стены камень — и в аккурат на ногу. Вроде и не крупный, а придавил так, что не освободишь с наскоку. Шорох сначала не шибко напугался — парень тертый, и не в таких передрягах бывал. Уселся, к стенке привалился, поудобнее устроился, чтобы тщательно ощупать камень, раскачать его да сдвинуть.

Вот тут оно и явилось.

Со страху Макар, пока орал да ножом отбивался, толком не разглядел, кто на него кинулся.

То ли урод с мордой перекошенной, то ли пес… Зубами щелкал у самого лица, когтями рвал Шороха, но главное — не выл, не рычал, а… хихикал. Мелкой дробью, с придыханием, будто юродивый.

— Ххи-хи-хи-хи!

То хрипло, то визгливо, будто в глотке у чудовища жил десяток карликов-хохотунов, каждый из которых бешено радовался каждой царапине, каждой ране Макара. И тогда, когда он уже с жизнью прощался, услышал:

— Нет, Пахак, нет! Оставь!

Тварь отскочила, с хрустом и шипеньем подобралась и скользнула в темноту. Будто ее и не было, будто приснилась Макару. Если бы не располосованные ладони. Шорох тут же попытался встать — бежать? куда? а нога-то? — в голове мутилось, кровь бухала в виски, и сердце трепыхалось у самого горла. Напрягся, как струна, вслушиваясь в темноту — не катятся ли по коридору мелкие смешки.