И так получилось, что люди, охваченные безумством жестокосердия, сами себе затормозили эвакуацию, перекрывая железнодорожные пути. Временному военному начальству города ничего не оставалось, как перенести эвакуационные пункты к окраинам мегаполиса, к самой полосе оцепления, за которую перейти без досмотра было уже просто невозможно.

Недовольные толпы народа с проклятиями на устах стронулись с насиженных мест и подались на новое. Похватав свой скарб, они шли по безжизненным улицам города, топча поздний снег, словно выходя из оккупации, как в войну. Кто брёл по дороге, шаркая ногами, не надеясь на своё скорое спасение; кто бежал, тратя силы, в надежде поскорей выбраться из города, торопя своих близких и знакомых. А кто просто шёл, потому что шли все.

Никогда ещё Москва не видела такое скопление народа. Если смотреть сверху на город, то на фоне белого снега, можно было увидеть: как тёмные серые, а то и чёрные, красные, жёлтые, пятна людей, слившись в одно целое и неразделимое, перетекают наподобие волны, морской или живой, одной огромной кляксой. Вот видно, как живая волна или клякса, обтекает серые, бетонные коробки зданий, и временно разделяясь, разрезанная зданиями, она снова сливается, в местах попросторнее. А время от времени, небольшие ручейки, бегут к волне из подворотен и тупиков, вливаясь в неё, а живая волна — клякса, проглатывает их, вспучивается и раздувается, словно довольный и сытый зверь. Иногда по поверхности волны, проходят возмущения и тогда она колеблется, дрожит: то в центре, то с краёв, но вскоре возмущения затухают, волна успокаивается и продолжает неспешно течь дальше к своей единой цели, выбрасывая перед собой тёмные щупальца.

И было в этом зрелище, что-то завораживающее и пугающее одновременно. Но всё же, основное в увиденном, была какая-то: гармоничность и определённость, людей, забывших о личностном «Я», и соединившихся в единое целое, движимое лишь одной целью — выжить. Они больше не представляли собой индивидуумы, они стали чем-то большим и величественным в общей массе, этаким новым, живым организмом, с единой для всех нуждой и жаждой жизни.

Живые кляксы, движущиеся по городу, в целях безопасности сопровождали военные на бронетехнике и полевые кухни, а сверху, время от времени над ними пролетали, патрульные вертолёты собирающие информацию для штабов оккупационных войск. Вскоре люди ведомые картежом, вышли к новым местам дислокации эвакуационных пунктов. И придя на место, волна или клякса, обтекла блок посты и заполнив собой всё свободное пространство в радиусе сот метров, успокоилась и осела. И лишь кратковременные возмущения на её поверхности, напоминали, что клякса всё ещё сплоченный и живой организм и очень-очень опасный…

Пункты эвакуации, охранялись моторизованными батальонами спецназа. Отгородившись от людской толпы, бронетехникой и металлическим забором, солдаты возвели вокруг себя санитарную зону. Но уж слишком хлипкая была их оборона и не надёжная и потому отгородившись от людей, солдаты всё равно пребывали в постоянном стрессе. И всё потому, что кожей чувствовали всю нервозность людей, здраво понимая, что их мнимая защита не сможет сдержать напор огромной толпы, вздумай она пойти на штурм. Сметут как котят, даже не заметив.

А люди всё приходили и приходили. И всё новые волны вливались в огромную дико ревущую толпу, распирая её от перенасыщения. А шум вокруг стоял такой, от постоянного гомона которого, хотелось с силой зажать уши и бежать, бежать дико крича самому, только бы подальше, из этого места…

Солдаты же боялись толпы. Боялись её агрессии. Боялись её стихийности, но больше всего они боялись, той неизвестной болезни, что бесчинствовала в городе. И что каждый человек в той толпе, мог оказаться потенциальным разносчиком болезни, подстёгивал солдат к ответной агрессии и нервозности, по отношению к мирным людям.

Сержант Ерофеев, первый раз заступил на такого рода службу: охранять пропускной пункт, пока врачи проводят досмотр людей, выдавая по десять граммов спирта. И его сразу же ошеломило такое скопление народа. Оно повергло в шок. У себя на родине, в деревне «Горловка», он и за всю жизнь-то видел не больше ста человек. А тут… Он даже не мог и представить, что людей может быть так много.

Да он знал конечно, что в России проживает сто сорок миллионов человек. Но одно дело знать, а вот увидеть своими глазами, хотя бы пол миллиона, да ещё когда каждый, что-то от тебя хочет и не просто хочет, а требует, грозится и проклинает, пытаясь прорваться; рыдает, умоляет или просто проклинает, тут волей не волей, а с ума сойдёшь. Лишь одно его спасало: дежурство подходит к концу, а там спокойствие, тишина и спасительный сон, без сновидений.

И похоже на то, что те же самые мысли, спасали от сумасшествия и остальных солдат находившихся в карауле. Сержант Ерофеев, время от времени, опасливо бросал в их сторону взгляд, ярко представляя, как у тех напряжённы лица под маской респираторов, воочию видя их руки, с побелевшими от напряжения пальцами, сжимающие автомат. После чего мысленно качал головой:

«Да… Случись что, и тут начнётся бойня».

Тем временем на улице вечерело. Огромный, красный диск солнца, на фоне безоблачного, глубокого неба, скрывшись за высокими домами, клонился к горизонту, уступая место тьме, а с ней и беспощадному морозу, что с заходом солнца, только крепчал и набирал силу. Потому что, ночью его власть становилась безоговорочной.

Но несмотря на усиливающийся мороз, сержант Ерофеев, как это не странно, предпочёл бы лишний раз отстоять ночную смену, нежели дневную, уже третью, за всё дежурство. А всё потому, что ночью основной народ расходился по близлежащим домам: греться и отсыпаться. И улица сразу наполовину пустела, а напряжённость обстановки, как-то сама собой, спадала, и уже не так боишься, что огромная прорва народа, в один прекрасный момент, решиться штурмовать хилые баррикады.

От созерцания, уходящих лучей солнца, сержанта Ерофеева отвлёк субтильный мужичок, в драповом, черном пальто и кроличьей шапке. Мужичок своим поведением нарушал слаженную работу военных санитаров, мыча что-то себе под нос.

— В чём проблема санитар? — спросил Ерофеев, настораживаясь. До этого момента граждане, как послушные кролики мирно проходили процедуру и до сих пор не создавали ощутимых проблем.

— Вот, гражданин не желает проходить тест. Мычит только и всё машет головой, — ответил санитар пожимая плечами.

— Гражданин, отойдём в сторонку. — Ерофеев подхватил мужичонку под локоть и отвёл в сторону, освобождая проход. — Степанков! На мушку этого.

— Есть! — один из солдат, в камуфляжной форме, отделился от цепи солдат. Подбежал к сержанту и навёл дуло автомата на мужичка.

Тот, завидев дуло автомата, враз побледнел и почему-то наоборот стал более настойчиво, о чём-то мычать, размахивая руками.

Ерофеев, пожалев мужика — «дурной наверно» — опустил автомат и взяв мерный стаканчик со спиртом протянул чудаку. Мужичок посмотрел, посмотрел, но к стаканчику так и не притронулся, только отчаянно закрутил головой.

— Чёрт! Вот привязался на мою голову, — зло сплюнул сержант. — Пей, говорят! Выпьешь и свободен, — стал разъяснять он, на пальцах.

Но мужичок в ответ ещё сильней замотал головой и мыча стал показывать себе на рот, на живот, а потом отрицательно махать рукой.

— Слышь сержант, похож немой, и кажись, пытается объяснить, что ему пить нельзя, — подал голос Степанков.

— А мне плевать, что ему можно, а что нельзя! У меня приказ, — огрызнулся Ерофеев ближе протягивая стаканчик. — Пей, говорю! Или вали обратно, — пригрозил он указав мужичку на выход.

Немой, по всей видимости, понял сержанта и испугавшись, что его выгоняют обратно, стал только громче мычать, ещё ожесточённее показывая жестами, что ему нельзя пить, но обратно он не хочет.

— Тогда пей, — повторно прошипел сержант, протягивая мерный стаканчик.

Мужик с тоскою посмотрел на сержанта, а потом вдруг выбил стаканчик из его рук, выплёскивая содержимое в лицо сержанта, и резво бросился к воротам…