Сиверцев молча грустно улыбнулся, как будто, и правда, рассматривая собственную душу.

Ответ Лоуренса был исчерпывающим. Почему он так радовался тому, что попал в Секретум Темпли, почему вступление в Орден Храма стало для него мечтой дороже жизни? Он как-то даже и не задумывался. Вот так же, должно быть, и средневековые тамплиеры, не сильно об этом задумываясь, дорожили принадлежностью к Ордену больше, чем жизнью, потому и вкалывали на Орден столь самозабвенно. Это можно понять только на уровне личного ощущения, сформулировать не так просто. Он обрёл настоящую семью, попал в среду единомышленников, воспринимающих жизнь, так же, как он сам? Ну да, это так и было. Только ведь он почти ни с кем здесь не общался. Даже с Милошем — не особо, а с Дмитрием, Августином и Лоуренсом — только по делу. Конечно, не смотря на это, ощущение, что ты среди своих — дорого стоит. Но есть и ещё нечто. Он, кажется, начал понимать, что такое это нечто и даже горько усмехнулся:

— А нет ли тут, сэр, значительной доли греховного тщеславия? Ведь по сути-то тамплиеры больше жизни дорожат своей принадлежностью к элите. К некой даже сверхэлите. Разве не пьянит ощущение того, что ты — самодостаточная часть глобальной суперкорпорации? О, как может пьянить ощущение того, что мы — не такие, как все. Мы — особенные, избранные. Но тогда получается, что тамплиеры отрекались от заурядных мирских страстей, связанных с потреблением, ради удовлетворения другой страсти — тщеславия. Не отсюда ли и разговоры о высокомерии тамплиеров?

— Такой ответ ты прочитал в своём сердце или решил вынести приговор бедному британскому рыцарю?

— Ну, про вас-то я ничего не знаю. Я — такой, а вы — другой. Так что судить не берусь.

— Это правильно. Не суди. И средневековые тамплиеры были людьми очень разными, так что им тоже не торопись выносить приговор. По отношению к определённой части наших ты, может быть, прав, но не обязательно по отношению ко всем. Да, кто-то из храмовников, ощущая свою принадлежность к христианский элите, к обществу избранных, пьянел от тщеславия и дорожил своим белым плащом, как знаком избранности, возвышающей его над обычными христианами, пусть даже и благочестивыми. Они — обычные, а мы — избранные. Это тщеславие вполне способно было пробуждать бескорыстный трудовой энтузиазм: «Гусары денег не берут». Плутарх рассказывает интересную историю о том, как Фемистокл с другом шли по берегу моря и обнаружили выброшенный волной труп моряка с золотым браслетом на руке. Великий человек, кивнув на браслет, сказал другу: «Возьми, ты же не Фемистокл». Дескать, куда уж тебе до моего духовного совершенства, да и не обязательно простым людям быть такими же возвышенно-бескорыстными, как я. Случай почти комичный. Слишком уж явно за таким бескорыстием просвечивает тщеславное самомнение. Думаю, иной банкир Храма очень даже мог сказать ломбардцу-ростовщику: «Тебе можно думать о личном обогащении. Ты же не тамплиер». Но христиане в Средние века гораздо глубже понимали опасность подобных соблазнов бескорыстного высокомерия, чем их античные предшественники. Люди в Ордене были разными, кого-то ощущение принадлежности к элите заставляло раздуваться от самомнения, которое становились главной движущей силой его активности в трудах на благо Ордена. Но капелланы Ордена постоянно предостерегали от превозношения над ближними, указывая путь к тому, чтобы избежать греха тщеславия. Великий магистр Ордена, по статусу равный принцам крови, мыл ноги нищим. Ты найдёшь в книгах немало примеров того, что обычаи и практики тамплиеров постоянно настраивали братьев на смирение и самоунижение. Предлагаю посмотреть на эти примеры под интересующим тебя углом зрения.

— Но если у тамплиеров были стимулы к экономической активности помимо тщеславного ощущения собственной избранности, тогда что это были за стимулы?

— Значит, в собственном сердце ты не нашёл никаких чистых и возвышенных оснований для любви к Ордену? Только греховное тщеславие и больше ничего?

— Ну, знаете.

— Знаю! Кто возвышает себя, тот будет унижен. Ведь мыслишка-то уже промелькнула: другие, может быть, и тешат своё греховное тщеславие, а моя любовь к Ордену свободна от нечистых помыслов. Переверни эту схему, и тогда она станет подлинно христианской. Я — страдаю гордыней, тщеславием, высокомерием и это привязывает меня к Ордену, а другие храмовники, мои братья, просто любят наш Орден самой чистой и возвышенной любовью.

— Вы очень тонкий богослов, сэр Эдвард.

— Я всего лишь тамплиер. Воин, банкир и монах. Ты понял, Андрей? Любовь к Ордену — любовь к воплощённому идеалу. Нравственный идеал известен любому христианину. Это Христос. Вот только с воплощением идеала в нашем мире — большая напряжёнка. А Орден создал многомерную христианскую цивилизацию, которая максимально приблизилась к идеалу. Нельзя любить Христа и не любить Идею Ордена. Конкретные храмовники вполне могли быть людьми грешными и несовершенными, но сама Идея Ордена настолько чиста и высока, что оказаться среди людей, которые пытаются эту идею воплотить — это такое счастье, ради обладания которым наши братья готовы были вкалывать до потери пульса.

Представь себе простого крестьянина-франка, искреннего христианина с чистой душой, которая в миру была вечно растерзана осознанием того, что все его ближние стремятся к чему угодно, только не ко Христу. И вот такой крестьянин попадает в Орден, в одно из сельских командорств. Он видит вокруг себя братьев-сержантов, которые самозабвенно молятся и столь же самозабвенно пашут землю. Изредка он видит мужественных рыцарей-героев, проливавших кровь в Святой Земле. И эти-то сказочные герои называют его братом. Он восхищённо думает: «Я попал в общество воистину прекрасных людей, хотя и не достоин этого. У меня убогая мелочная душа, но они, мои братья — прекрасны, и я сделаю всё для того, чтобы не лишиться столь возвышенного общества, а поскольку я этого общества не достоин, придётся из кожи вылезать». Такова в идеале психологическая основа экономической активности тамплиеров.

— Но и эту духовную потребность можно было удовлетворить вне Ордена, например, в цистерианском монастыре.

— Так ведь и к цистериацам крестьяне тоже шли, но у каждого свой путь. Это очень важно понять — у каждого свой путь ко Христу. До появления Ордена Храма некоторые благочестивые христиане не могли найти свой путь ни в стенах монастыря, ни в рядах крестоносного воинства, ни среди христолюбивых фермеров. Все эти пути добрые, но они не для всех. Христиане, которые ни на одном из этих путей не могли себя обрести, трагически мучились от ощущения своей потерянности. Тогда появился Орден Храма. Многим христианам Орден дал тот путь, которого раньше не существовало. Это-то и заставило их любить Орден больше жизни: понимание того, что хотя другие христиане успешно могут идти к Богу вне Ордена, но лично они без Ордена пропадут и погубят душу. Если человек понимает, что только в Ордене он может стать самим собой, только здесь его личный путь к Богу, значит это — человек Ордена — прирождённый храмовник. Мне кажется, что я сейчас говорил про вас, господин капитан.

«Стены церквей сияют от драгоценностей, а бедняки терпят нужду. Камни церквей покрыты позолотой, но её дети лишены одежды: средства бедняков идут на украшения, которые зачаровывают взгляды богачей. Зеваки находят в церкви то, что удовлетворяет их любопытство, а бедняки не находят ничего, чем бы напитать свою нужду».

Кто это написал? Какой-нибудь просветитель-атеист или большевик-богоборец? Ничего подобного. За бедняков заступился святой Бернар Клервосский. Сиверцев был поражён тем, что «профессиональный церковник» открыто, да ещё с таким эмоциональным накалом ругал духовенство за бесчеловечность. Потом он ещё не раз убеждался в том, что самая острая критика церковной жизни всегда исходила от святых, то есть от лучших представителей Церкви, а не от её врагов. Один знакомый священник как-то сказал Сиверцеву: «Церковь никогда не боялась правды». Воистину.