— Это так, мессир.

Гуго вспомнил своего отца и подумал, что с большим удовольствием прибавлял бы к своему имени отцовское, а не название родового замка. Ведь отец значит больше, чем мёртвые камни. Русы мудры. И храбры. И христолюбивы.

— Михалыч. Мягко звучит. Пойдёшь ко мне оруженосцем?

— Если это будет угодно Господу, мессир.

Сиверцев дочитал последний опус с головой немного сдвинутой. Он отложил рукопись, надо было привести мысли в порядок. Западноевропейское и русское средневековье в его сознании были двумя разными вселенными, никогда не соприкасавшимися. А ведь, оказывается, это был единый мир — не слишком монолитный, но имевший свои перекрёстки.

Сиверцев помнил, что Дмитрий опирается в своих опусах либо на установленные факты, либо на результаты аналитики. Исключая то, чего не могло быть, он разрабатывает версии, которые не противоречат ни одному из установленных фактов. Андрей доверял Дмитрию, но в этом случае решил всё проверить по серьёзным научным изданиям.

Всё срасталось. Русский игумен Даниил писал свой «Паломник» между 1100 и 1113 годами, вероятнее всего, вскоре после возвращения из Иерусалима. По западным источникам Гуго де Пейн в эти годы был в Иерусалиме. Значит, игумен Даниил и Гуго де Пейн некоторое время находились в Иерусалиме одновременно. Они могли быть знакомы? Русский игумен пишет, что хорошо знал «князя Балдвина». Гуго так же не мог не знать короля Балдуина I. Значит, рядом с королём они вполне могли познакомиться.

Игумен Даниил действительно обратился к королю с просьбой установить русское кадило (лампаду) над Гробом Господним. Игумен пишет, что король «с радостью послал со мной лучшего из своих людей к тому, который заведует Гробом Господним». Нет ни одной причины, по которой этот «лучший» не мог оказаться Гуго де Пейном.

В Иерусалиме в период зарождения Ордена Храма действительно были многочисленные русские паломники. Игумен Даниил среди прочих называет и некоего Горослава Михайловича. Невозможно предположить, чтобы никто из русских не захотел остаться в Иерусалиме воевать за Святую Землю. А если русские могли быть среди крестоносцев, значит, они могли быть и среди первых тамплиеров, национальность которых нам далеко не всегда известна.

Нестор Летописец умер в 1114 году. Игумен Даниил вполне мог знать его лично. Даже самое фантастическое упоминание — про Илью Муромца и то не противоречит историческим фактам. Мы слышали в основном о былинном богатыре, полагая его лицом вымышленным, но был ещё монах Киево-Печерской Лавры Илья Муромец, причисленный позднее к лику святых. А умер преподобный Илья Муромец около 1188 года.

Мощи преподобного Ильи сохранились до наших дней. Исследования показали, что у него были очень толстые и крепкие кости. Похоже, он и правда был богатырём. И разве былинный образ Муромца не напоминает странствующего рыцаря? И в монастырь на склоне лет наш богатырь мог уйти так же, как и магистр тамплиеров Эврар де Бар.

Гуго Великий — предводитель французов в первом крестовом походе — действительно был внуком князя Ярослава Мудрого. Тут даже открытия большого нет. Но, к сожалению, мы чаще всего изучаем русскую историю в отрыве от западной.

Успокоив душу историческими изысканиями, Сиверцев продолжил чтение опусов Дмитрия.

Бургундия встретила братьев-рыцарей дождям. Вечно пасмурное небо делало краски родной природы ещё более блёклыми и невыразительными по сравнению с ярким и ослепительным Востоком. Это нисколько не огорчало, скорее напротив. Дождь казался ласковым, тусклое небо успокаивало душу, многодневное созерцание подёрнутых дымкой просторов не вызывало в душе уныния, а умиротворяло. В сердце поселилась удивительная тишина. Гуго только сейчас понял, какого нечеловеческого напряжения стоили ему последние 10 лет на Святой Земле. Он не мог и не хотел жить без горячих схваток под ослепительным небом. Палестина стала для него и родиной, и судьбой, и дыханием. Но сейчас, с некоторым даже удивлением, он почувствовал, что его дом — здесь. Здесь был мир. А разве не ради мира сражаются они в Палестине? Разве не за Францию проливают свою кровь в бесконечно далёком Заморье? Да, он понял это — утратить духовную связь с родной землёй, значит забыть о главном смысле крестового похода.

Неширокая тропинка, как раз для одного всадника, лежала вдоль реки Об среди вековых вязов. «Слишком тихие места, чтобы быть совершенно спокойными», — подумал Гуго. Эта мысль заставила его грустно улыбнуться. Где бы он теперь не находился, ему навсегда суждено прочёсывать местность взглядом, определяя позиции удобные для засад. Он не был мнительным и умел расслабиться. Если бы ему мерещились бандиты за каждым кустом, он давно бы уже погиб. Ему никогда и ничего не мерещилось. Он просто знал, когда произойдёт нападение. Гуго полной грудью вдохнул запах прелой листвы. В Палестине этого запаха не было.

Вскоре за деревьями начали проглядывать свежие постройки. Послышался стук топоров. Монастырь в Клерво ещё только строился. Соскочив с коня перед самым въездом в монастырь (ворот здесь пока не было), Гуго шагнул на территорию, за деревянную стену. Невесть откуда возникший послушник привязал рыцарского коня. Его здесь как будто ждали и, вместе с тем, никто, кажется, не был намерен обращать на него внимание.

Дождь не переставал. Посреди двора стоял молодой монах в цистерианской сутане — белой с чёрным оплечьем. Монах что-то диктовал писцу, водившему пером по пергаменту, на котором под дождём вместо слов должны были оставаться лишь чернильные разводы, но это, похоже, ни мало не смущало ни диктовавшего, ни писавшего.

Гуго опять улыбнулся, очень тихо и едва заметно. Его ни сколько не удивило, что эти чудаки пишут письмо под дождём. Что необычного в том, что привычка полностью доверять себя Божьей воле есть не у него одного? В диктовавшем монахе, несмотря на юный возраст, без труда угадывался аббат Бернар. Гуго подошёл поближе и остановился на почтительном расстоянии, так, чтобы дать аббату закончить дело и не слышать, что он диктует. Аббат не смотрел на рыцаря, но голос его неожиданно повысился и Гуго отчётливо услышал: «Горе нашим князьям — они не сделали ничего хорошего в Святой Земле. Они поспешно возвратились в свои замки и здесь обнаружили непреодолимую злобу.» — голос его был не столь уж громким и совершенно спокойным, а вместе с тем — невероятно грозным, вселяющим священный трепет.

Бернар перестал диктовать и посмотрел на Гуго. Гуго сделал два шага вперёд и посмотрел на Бернара. Лицо аббата было немного вытянутым, щёки впалые, борода редкая. Глаза его были совершенно лишены огня. Они не полыхали, не обжигали. Они искрились тихим светом. Во всём облике этого человека — в осанке, в повороте головы, в том, как он опирался на свой посох, сквозило нечто нездешнее. Врождённая властность и железная воля удивительным образом сочеталась в нём со смирением, доходящим до уничижения. Всем своим видом он как будто просил у путника прощения за своё недостоинство, изъявляя между тем готовность, повелевать сотнями тысяч таких путников. Глаза Бернара словно говорили: «Ты пришёл, рыцарь.».

Гуго увидел перед собой человека, посланного ему Небесами. Небесами его мечты. Рыцарь бегло отметил про себя, что пергамент в руках писца совершенно сух и буквы на нём не размыты, несмотря на дождь. Он едва придал этому значение, так же, как и сам аббат, явно, не считал, что тут проявилось что-то необычное. Подлинным чудом была их встреча. Они смотрели друг на друга и безмолвно знакомились. Самый необычный монах и самый необычный рыцарь эпохи.

Пару лет четыре рыцаря сражались вместе, защищая паломников. Их отряд, включая сержантов и туркополов, доходил уже по полусотни воинов. Гуго не покидала уверенность в том, что предводителем их отряда должен быть де Сент-Омер — человек редкой внутренней силы и удивительной душевной чистоты. Казалось, сама Пресвятая Богородица, коснувшись души де Сент-Омера, преобразила рыцаря в ангела. Но на предложения Гуго возглавить отряд паладин Богородицы отвечал уклончиво, хотя не кокетничал, и ни разу ни слова не сказал о своём недостоинстве или о том, что эта тема ему неприятна. Просто уклонялся от разговора и всё. Гуго быстро почувствовал, что тема о лидерстве для них просто не имеет значение. Иногда приказы отдавал он, иногда — де Сент-Омер. Слово любого из них было законом для всего отряда, а Роланд и Бизо никогда не пытались отдавать приказы, которые касались бы всех. Они не считали себя ниже других и держались с таким достоинством, которое не позволяло усомниться в их праве приказывать, но они никогда не пользовались этим правом — не видели необходимости. Так рождалось удивительное братство, сочетавшее лучшие черты рыцарства и монашества.