Уйдя с опасного предприятия, дед закончил учительские курсы при Моссовете и занялся преподаванием русской классической литературы сначала в обычной, а потом и в высшей школе и на рабочих факультетах. Молодежь своего преподавателя обожала, ходила за ним гурьбой и не напрасно — в советское время эти уроки дорогого стоили и могли пробудить наиболее пытливые умы; дед полюбил принимать экзамены и заслуженные подношения от студентов, ни в чем себя не стеснял, не обижал и в удовольствиях не отказывал, был не единожды женат и всякий раз счастлив, прожив жизнь отменно длинную и вкусную. Бабушка была одной из составляющих этого бесконечного мужского праздника, даром что ли дедова древняя фамилия выражала идею противопоставления посту и вообще всяческому воздержанию и самоограничению, и никакая эпоха не могла ему в том помешать. Напротив, ироничный, веселый, обаятельный человек, он неизменно обращал ее черты в свою пользу, обживал, одомашивал ее, приспосабливал под себя и одерживал самые блистательные победы над веком-волкодавом. Но без бабушки едва ли б ему удалось все это проделать.

Их первая встреча случилась на тверском почтамте, куда он зашел послать телеграмму, в 1928-м году вскоре после возвращения из Иркутска. Как именно представление другу другу и взаимное узнавание двух бывших состоялось; что заставило его, красавца, дворянина, находящегося проездом из старой столицы в древнюю, увлечься, снизойти, обратить взор и тотчас же сделать предложение засидевшейся в девках высокой, дородной тверитянке, как она была одета и причесана в тот душный летний день — все это теперь уже навсегда ушло в область романических догадок, но если искать каких-то литературных параллелей, то возможно это в какой-то мере походило бы на брак княжны Марии Болконской с Анатолем Курагиным, когда б тот состоялся и петербургскому смазливому хлыщу не подвернулась бы французская мамзель, а некрасивая княжна с лучистыми глазами не зашла б в неурочный час в оранжерею.

Конечно, бабушка моя вовсе не была столь богата и знатна, а образованный, одаренный дед из другого душевного и духовного вещества, нежели бесталанный брат графини Элен Безуховой, слеплен, и все же трудно было представить более разных людей, чем двое обручившихся — он, умница, баловень, воспитанный в либеральнейшей семье, эгоистичный и сластолюбивый герой-любовник, женатый Бог знает каким по счету браком — дед позднее рассказывал своему старшему сыну, что его женитьба на бабушке была четвертой, благо в те времена это было несложно, — и она, живущая под спудом обстоятельств и терпеливо ждущая своего часа невольница, но во всем этом житейском сюжете присутствовал некий перст судьбы и роковая предназначенность друг другу — почти что обреченность, позднее запечатленная бабушкой в стихах, коими она мерила жизнь.

— и блестящий молодой человек заговорил с невзрачной девушкой провинциалкой, а потом стал ее мужем и отцом ее детей. Битая жизнью мать невесты была в ужасе от избранника своей дочери, фигура жениха со всеми его достоинствами просматривалась насквозь и оставляла далеко позади несчастного томича Анемподиста, но дочка стояла на своем, и никто не мог переубедить ее разумными доводами, что наплачется она еще с таким мужем. Александра Алексеевна до скорого оправдания своих предчувствий не дожила, несколько времени спустя после замужества дочери она скончалась, и бабушка осталась один на один со своим суженным и с мачехой-судьбой.

Про то, как и где игралась ее свадьба, не вспоминалось никогда, и у меня есть сильное подозрение, что свадьбы никакой не было — они просто пошли в духе времени в первый попавшийся ЗАГС и расписались, не придав этой процедуре большого значения. Она — церемонии и форме, он — содержанию: как расписались, так и выписались. Не было мысли и о венчании, однако родившегося летом 1929-го мальчика, которого назвали Николаем, ибо Николаями звали всех старших мужчин в мясоедовском роду, все же крестили по православному обряду в одной из немногих уцелевших в городе церквей. Случилось это по той единственной причине, что бабушкина тетка Еликонида Алексеевна согласилась обучить молодую мать ухаживать за младенцем лишь при условии, что он будет крещен. Так запомнилась мне эта история с детства, однако сам ее главный герой впоследствии излагал все несколько иначе. По дядюшкиному рассказу выходило, что крестили его не в церкви, да и не крестили вовсе, а только собирались крестить и для той цели нашли священника, согласившегося совершить таинство на дому. Однако когда все было уже приуготовлено и батюшка поднимался по крылечку, ему навстречу вышел молодой отец.

— Этот еще тут зачем? Уходи! — замахал он рукой на иерея, и дело было не в благоразумной осторожности сына присяжного поверенного в год великого перелома, а в том, что сам не крещенный своим прогрессивным и в самом глубоком смысле слова небогобоязненным родителем (когда в 1934 году Алексей Николаевич приехал к умирающему отцу в Саратов и наклонился к нему, Большак открыл глаза, весело сказал: гав! — и с этими предсмертными звуками отошел), воспитанный в духе новейших житейских воззрений и любивший цитировать «комсомолец и комсомолица у святых мощей жарко молятся», приписывая эти строки отчего-то Есенину, дед с дореволюционных времен не выносил поповского сословия.

Ситуация зашла в тупик, бабушка плакала, не зная, с какого бока подступиться к орущему дитяти, у которого как на беду оказалась скошенная макушка и все кругом шептались, что это дурной знак, и тогда Еликонида Алексеевна сжалилась над непутевой матерью и ее отпрыском. Когда Николеньку понесли перед сном купать в корыте, своею уверенной рукой она перекрестила его, прочла молитву, три раза сплюнула в сторону лукавого и принялась за дитем ухаживать. Можно ли было считать это действо равносильным таинству крещения, ведает один всемилостивый Господь, однако дальнейшие события в судьбе моего доброго дядюшки косвенно свидетельствовали о том, что ангел Божий и очень серьезный ангел, которого к кому попадя не посылают, был с той поры к нему приставлен, охраняя от зла и помогая во многих испытаниях и начинаниях.

Что же касается его душеспасительницы, то тетя Коня, как звали в семье Еликониду Алексеевну, была воистину замечательная женщина. Еще в 16 лет она прославилась тем, что прожгла на своем первом балу у губернатора дыру на бальном платье пахитоской и пришила к испорченному месту горжетку, став основоположницей целого направления в тверской женской моде, а уже на склоне лет, когда Тверь была во время Отечественной войны оккупирована тевтонскими завоевателями, хорошо знавшая немецкий язык Еликонида изобразила на двери дома готическим шрифтом слово «холера», вследствие чего ни одна фашистская собака к ней не сунулась. Сын ее, Всеволод Воскресенский, прозванный в семье Вавой, стал известным архитектором. Он иногда приезжал к нам в гости, но я его никак не запомнил, зато запомнил историю, которая про него ходила. В 30-е годы он учился в архитектурном институте вместе с дочерью Кагановича Майей и пару раз прошелся с ней после лекций. Результатом этих прогулок стал лаконичный разговор с двумя неприятными людьми, которые Майю обыкновенно сопровождали и которые велели бабушкиному кузену к дочери Лазаря Моисеевича ближе чем на тридцать шагов не приближаться. Если учесть, что по Москве ходили упорные слухи, будто бы на Майе собирался жениться овдовевший Сталин, то соперник у побледневшего Вавы был что надо. Хорошенькая Майя кинула на своего несостоявшегося любовника взгляд, полный сочувствия, немого упрека, сожаления и грустного понимания, а Вава с поникшей головой ушел в работу и много лет спустя прославился тем, что построил безобразное здание гостиницы «Интурист» в самом начале улицы Горького, впоследствии благополучно разрушенное товарищами потомками. Однако это случилось уже в ином календарном столетии…