А на следующее утро, после завтрака, дверь открыла горничная с оливковой кожей. Она принесла кипу полотенец. Бросив на меня испуганный взгляд, она стала пятиться к дверям. Я сумел приподнять руку и хрипло каркнул:
— Помогите!
Она медленно, широко раскрыв глаза, вошла в комнату. Оглядела меня и сказала что–то на непонятном языке. Положила полотенца, сняла трубку телефона и, задыхаясь, быстро заговорила. Должно быть, на португальском.
Я всю жизнь боялся и избегал пустышек: от меня не укрылась ирония того факта, что одна из них спасла меня. Полиция доставила меня в больницу: лежа там, с иглой капельницы в локтевом сгибе, я закрывал глаза, чтобы скрыть слезы облегчения и благодарности, и вспоминал свою спасительницу.
Полиция не поверила моему рассказу. Я сам не видел особого смысла в том, чтобы рассказывать правду, — едва ли закон сумел бы справиться с таким, как Рахул Може, — но у меня не было сил выдумать правдоподобную ложь. Регистратор отеля уверенно заявил, что номер 323 снимала и брала от него ключ молодая белая женщина, Мари Гренье из Батон–Руж, Луизиана. Никто не видел никакого индуса.
Я так и не узнал, что рассказала полиции горничная и поверили они ей или нет.
В ту же ночь я сел на больничной кровати и вытащил иглу капельницы. Моя одежда была аккуратно сложена в ногах кровати, и я не без труда переоделся в нее. Грудь у меня была перевязана и болела при каждом движении. Я тащился по коридорам под слепящими флуоресцентными лампами и задыхался от запахов антисептиков, пока не набрел на боковой выход.
Холодный ночной воздух привел меня в чувство. Из последних сил я отыскал неподалеку станцию подземки и сел в поезд. Не помню, как я доехал, а потом дошел до своей квартиры. Ключей при мне не было — пришлось найти управляющего, который вовсе не обрадовался, что я разбудил его в четыре часа ночи. Я упал на кровать и проспал до полудня.
Проснувшись, я с облегчением ощутил, что мой разум принадлежит только мне. Я вышел из этого испытания весь в синяках, потрепанный физически и душевно, — но я уже надеялся, что все это пройдет.
Я уволился с работы, объяснив коллегам, что нашел место во Флориде. Я забрал из банка свои сбережения и снял комнату в трущобном районе Кембриджа. Я попросил не вносить в справочники мой телефонный номер, снял почтовый ящик под чужим именем и сразу же написал Джанани, как со мной связаться.
Если бы не Санкаран, я бы сбежал на край света. Думаю, Може этого не понимал. Наверно, моя уловка удалась именно потому, что, по его расчету, я должен был покинуть Бостон, бежать от него, как бежал прежде. Но я больше не хотел убегать.
Через несколько недель я нашел работу в медицинской компании — место рядового компьютерного техника. Жалованья хватало на жизнь и на содержание машины. Теперь, обеспечив средства к существованию и крышу над головой, я уже не мог уклоняться от размышлений о том, что заставил меня пережить Рахул Може, — и, следовательно, о своем прошлом. Последнюю посылку от Джанани я получил за несколько дней до того, как впервые вышел на новую работу. Она подтвердила, что видения в номере отеля не были бредом.
В пакете были обычные обломки, какие Джанани посылала мне все эти годы: кусочки металла и осколки керамики, иногда с рисунками или гравировкой. Было и письмо.
Я прочел его. Я разложил на кровати содержимое пакета. И еще раз перечитал письмо. Я вспомнил невероятные слова, которые нашептывал мне в ухо Рахул Може.
«Чужой, чужой, чужой, — говорил он. — Мы с тобой обязаны хранить верность иной звезде».
Я рассматривал странные предметы на кровати. Помимо воли я начинал что–то понимать в них. Кусочки керамики, обожженные дочерна с одной стороны и красные с другой. Странные гравировки — особенно одна, составленная из точек, которые складывались в узор. Я видел его прежде, не только на компьютере Санкарана, но и в своих лихорадочных сновидениях: созвездие Саптариши,[13] как оно видно с Земли. И снимки, сделанные Джанани, — мальчики, так похожие на меня, — это и был я на разных стадиях становления.
Я уже не мог отрицать истину о своем происхождении. Я сидел на кровати, глядя, как темнеет за окном, как тени выползают из углов комнаты, наполняя ее. Лучи фар скользнули по занавешенному окну, а сквозь тонкие стены я слышал, как мои соседи ссорятся из–за стирки.
Я истерически расхохотался. Я хохотал, пока не закашлялся, и тогда поднялся, включил свет и выпил воды. Я смотрел сквозь немытое стекло на шумную улицу, и мне хотелось плакать.
Вместо этого я пошел в соседнюю пивную и напился до отупения. Я сказал бармену, что я пришелец. Он послал мне грустный взгляд из–под длинных темных ресниц и продолжал протирать стаканы.
— Вы не представляете, сколько раз я уже это слышал, — сказал он.
При этих словах я снова расхохотался до слез, и крупные капли упали на стойку бара. Не помню, как я добрался домой. Я мертвецким сном проспал до следующего вечера.
Проснулся с головной болью, огромной, как Антарктида, — и забрался под душ прямо в одежде. Холодная вода отчасти вернула мне способность соображать. Я разделся, рассматривая свое такое человеческое тело. Я обдумывал мысль о том, что Джанани — одновременно моя убийца и родительница. «Она выжгла тебя», — сказал Може. Теперь я понимал, что из–за этого я прикован к одному телу, к одному полу. Я не мог больше менять облик, как менял его он.
«Будь они все прокляты: и Може, и Джанани, и все они!» — сказал я себе.
Два дня я провел в полубезумии, разглядывая вещи на кровати и перечитывая письмо. Рахул Може являлся ко мне во сне, и, бывало, я просыпался в ужасе, мне казалось, что я все еще его пленник, а побег был только игрой разума. Потом здравый рассудок понемногу вернулся.
На третий день мне позвонили с работы. Рик спрашивал, почему я не появляюсь, и я промямлил, что нездоров. Он посочувствовал и спросил, когда я смогу выйти на работу, — у них закапризничала компьютерная система.
Так мир снова втянул меня в себя. Следующий день я провел на работе, исправляя неполадки. Необходимость сосредоточиться на чем–то очень мне помогла. Когда после работы двое других техников повели меня поесть пиццы, я увидел себя в большом зеркале на стене ресторана. В нем был я — молодой индус со щетиной на щеках, с капелькой соуса в уголке рта, смеющийся и жующий, как все.
Предки Рика три поколения назад перебрались сюда из Голландии. Айчиро был японским иммигрантом во втором поколении. Ну и что, если мой родной берег лежал дальше других? Этот Бостон — огромный плавильный котел, здесь чуть ли не каждый — пришелец. Оба моих приятеля были женаты, и у меня тоже был любимый человек, которого я ждал. И мое разоблаченное прошлое вдруг стало неважным.
На работе мне дали отпуск, я полетел самолетом в Индию. На свадьбу Санкарана я опоздал. Как мне ни хотелось повидаться с ним, я чувствовал, что время для этого неподходящее. Что касается Джанани — я понятия не имел, что ей скажу, но она должна была ответить мне на несколько вопросов. К тому же, признаюсь, меня тревожило ее затянувшееся молчание. Почему она мне не пишет? Что случилось с ней в Таиланде? Наверняка не случайно она и Рахул Може одновременно направились в одну и ту же страну.
Я и не сознавал, как соскучился по Индии, пока не попал в Дели, не вдохнул теплого воздуха, наполненного автомобильными выхлопами, запахом жареных кукурузных початков и одиннадцати миллионов человек. С междугородней станции я ночным автобусом выехал в Ришикеш вместе с группой пожилых паломников, которые из жалости поделились со мной ужином — парата[14] и солеными манго. К рассвету, очнувшись от неспокойной дремоты, я понял, что дышу воздухом Гималаев.
Авторикша за десять минут доставила меня по названному адресу. Водитель крутил на своем крошечном авто по узким переулкам, объезжая дружелюбных коров, коз и людей. Когда он подъехал к короткому ряду мастерских, ставни были еще опущены, а хозяева суетились перед ними, убирая внутрь кровати, на которых провели ночь. Я наконец увидел место, где Джанани прожила последние десять лет.
