В связи с этим произошел такой случай. Я сделал в семинаре у С. Д. Сказкина в секторе истории Средних веков доклад об изучении исторической психологии. Он был воспринят с недоверием, недоумением, непониманием, а «раскусил» меня Александр Николаевич Чистозвонов, защищенный от всего нового своими ортодоксальными взглядами, о нем мне неоднократно, к сожалению, придется упоминать. Выступая в прениях, Чистозвонов заявил: «Арон Яковлевич, вы совершенно правильно считаете, что в вашем докладе не содержится никаких оригинальных идей и вы только констатируете то, что уже было высказано (я действительно старался подчеркнуть, что есть уже богатая традиция, которая просто до нас не дошла). Между прочим, в Пентагоне, — продолжал Чистозвонов, — давно уже разрабатывают принципы идеологической войны, и вот в этом плане ваши изыскания, конечно, могут им помочь».
Б. Ф., присутствовавший на моем докладе, по — видимому, понял, что дело не в Гуревиче (что такое этот Гуревич?), а тут бросают камушек в его огород, выступил и поддержал меня, заявив о пользе изучения исторической психологии.
Вскоре Поршнев опубликовал книжку «Социальная психология и история» и преподнес ее мне со словами: «Я вижу в вас рецензента». Я прочел книжку. В ней не содержалось ни одного указания на какие бы то ни было источники, на факты, которые можно было бы исследовать в плане изучения исторической психологии, кроме одной главы с многочисленными цитатами из работ Ленина относительно того, как надо вести себя, чтобы революционная тактика не отрывала партию от масс с их переменчивыми настроениями и т. п. Но о том, как историк может мобилизовать для таких исследований исторические источники, какова возможная методология изучения социально — психологических феноменов, не говорилось ничего. И я сказал: «Б. Ф., я не буду писать рецензию на эту книгу. То, что этим нужно заниматься, уже доказано не нами. Но проблема состоит в том, как этим заниматься, вот в это надо углубиться». Он не хотел углубляться в проблему, он хотел на эту тему просто поговорить.
«История историка» (1973 год):
«Аспекты истории, которые все более привлекали мое внимание начиная с рубежа 50–60–х годов, я именовал “социально — исторической психологией”. Термин, вероятно, не слишком определенный и не вполне адекватно отражающий мой подход к рассмотрению исторического материала, тем более что одновременно Б. Ф. Поршнев выступил в качестве пропагандиста сближения истории с психологией, имея в виду совершенно иные, чем я, и, на мой взгляд, малоперспективные формы сотрудничества обеих дисциплин. Его занимали преимущественно всякого рода настроения или чисто психологические установки, он настаивал (правда, не конкретизируя) на необходимости изучения психологии. Я не нашел его подход существенным с точки зрения историка. Решающим, по моему убеждению, является вопрос: возможна ли выработка с данной точки зрения плодотворной методики исследования исторических источников? Иначе говоря, можно ли сделать приемы, данные, идеи, установки другой науки (в данном случае психологии, но это же касается и социологии, антропологии, лингвистики и т. д.) достоянием исторического исследования, органически включить их в него, с тем, чтобы обогатить его понятийный и инструментальный арсенал?
Б. Ф. Поршнев не задумался над этой стороной дела либо по непониманию ее важности (не нужно упускать из виду, что, как это ни парадоксально, он был лишь отчасти историком — ремесло нашей профессии со всеми его трудностями его никогда не привлекало; его обобщения — строго говоря, не обобщения конкретного материала, а идеи общего порядка, к которым потом уже подгонялся материал истории, долженствовавший их не проверить и не изменить, уточнить или даже опровергнуть, но иллюстрировать, подтвердить), либо вследствие именно понимания, какую огромную и чреватую издержками черновую работу надобно проделать, прежде чем аппарат другой науки смог бы включиться в набор орудий мастерской историка.
Конечно, не обладая, в силу особенностей своего характера […] вкусом к конкретному исследованию, Поршнев к тому же спешил: спешил и потому, что был уверен в важности и плодотворности каждой мысли, зарождавшейся в его голове, и потому, что у него было мало времени: он старше меня почти на два десятка лет. А результат? Его книга “История и социальная психология” ничего не стоит. В лучшем случае, при самом снисходительном к ней отношении (как, например, А. П. Каждана, написавшего на нее очень положительную рецензию после того, как я вежливо, но твердо отказал в этом Поршневу), она имела минутное значение как начальная пропаганда идеи».
Б. Ф. Поршнев, несомненно, пользовался значительным влиянием на молодежь, будучи оригинальным мыслителем и нестандартным человеком, с собственными идеями. Их не всегда можно было принять всерьез, но они всегда провоцировали споры. Я могу утверждать, что когда из ландшафта Института истории исчезла его массивная фигура, наша среда многое потеряла.
Эпизодически читал лекции студентам и аспирантам — медиевистам профессор, который не был членом кафедры, но представлял собой в известном смысле живую легенду. Это был академик Роберт Юрьевич Виппер. Его научная деятельность началась в последней четверти XIX столетия, и в момент, когда мне довелось слушать его спецкурс по истории раннего христианства, он был уже старцем, достигшим своего восьмидесятилетия. Лекции читал он у себя дома, в большой квартире на Ленинском проспекте, в известном доме академиков. Для студентов, как я уже сказал, он был живой легендой, и поэтому на первой лекции в его большой столовой собралось довольно много народу. Перед нами сидел очень старый человек, он читал, держа в руках, как мне показалось, старые, пожелтевшие листы рукописи, не отрываясь от текста. Уж не знаю, чья недобрая рука положила на другой конец длинного обеденного стола книгу, раскрыв которую, мы поняли, что это — не что иное, как учебник истории Средних веков, написанный Виппером для дореволюционной гимназии и опубликованный в самом начале XX столетия. Вскоре мы убедились, что Роберт Юрьевич читал тот самый текст, который был написан чуть ли не полустолетием раньше. Он ничего не изменил, ничего не убавил и не прибавил, он читал по своей старой рукописи.
Конечно, мы испытали очень большое разочарование: при всей нашей неопытности мы понимали, что за полстолетия в исторической науке немало было сделано, и повторять слово в слово то, что было написано пятьдесят лет назад, было довольно‑таки странно. И это, естественно, привело к результату, напоминающему финал Прощальной симфонии Гайдна. Постепенно аудитория растаяла, и осталось всего несколько человек, которые преданно продолжали посещать лекции Р. Ю. Виппера. Разумеется, по отношению к старцу, каким он являлся, то было проявлением нашего молодого нецивилизованного неуважения, но это факт, который приходится упомянуть.
Я вспомнил это не для того, чтобы похулить память выдающегося ученого. Е. А. Косминский, историк следующего за Виппером поколения, рассказывал, что когда он слушал Виппера в самом начале XX столетия, будучи студентом, у него было впечатление, что тот в каждой лекции высказывал новые, оригинальные продуктивные идеи, которые приводили к развенчанию прописных «истин», внедрявшихся в головы учащихся, и таким образом его лекции играли большую роль в воспитании студентов. Правда, Е. А. рассказывал и другую анекдотическую историю, которая в известном смысле перекликается со сценой чтения почтенным старцем своих старых рукописей. Однажды якобы профессор Виппер взял извозчика и приехал в Императорский Московский университет, взошел на кафедру, открыл портфель, обнаружил, что листки с лекцией, которую он должен был читать, остались дома, молча сошел с кафедры, взял извозчика и уехал домой. Оторваться от текста не свойственно было ему, по — видимому, и в ранние, и в поздние годы.
Для чего я рассказываю об этом? Не для того, чтобы просто развлечь слушателей и, возможно, будущих читателей. Эта история вспомнилась мне теперь, когда я сам достиг возраста, недалекого от возраста тогдашнего Виппера, которого я слушал в конце 40–х годов.
