– Церемония закончена, ваше величество. Теперь вы можете отдохнуть перед торжественным обедом и балом.
– Будет бал? – обрадовался Георг, который еще в ту пору, когда звался Кристианом Вильгельмом Фердинандом Адольфом Георгом Шлезвиг-Гольштейн-Зондербург-Глюксбургским, очень любил танцевать. Ну и, понятно, вкусы его не успели измениться с тех пор, как он сделался королем Греции Георгом I. Нет, теперь его называли королем эллинов, и этот титул грел его сердце, в котором, конечно, свило гнездо тщеславие, хотя иногда Георгу казалось, что это гнездо могло бы быть побольше. Может быть, тогда он меньше бы заботился о чужом мнении относительно своей персоны и о том, кто как на него глядит и что о нем говорит.
Его министры, с которыми он так толком и не познакомился, но философски рассудил, что переживать из-за этого не стоит, ведь впереди целая жизнь, расступались и кланялись, пропуская его в холл дворца.
– Позвольте проводить вас в ваши покои, – сказал Мавро, который от короля не отставал и решил, видимо, сделаться при нем первым лицом и советчиком. Прибывшие с Георгом на корабле датчане были откровенно оттеснены греками и имели растерянный вид. Ну что ж, возможно, в этом есть свой смысл… Все же он теперь король именно греков. То есть эллинов.
Георг вошел под прохладные своды и двинулся было к лестнице, как вдруг остановился озадаченный. Он помнил пустоту, царившую здесь не только ночью, но и три часа назад, когда он отправился через этот самый холл на церемонию коронации. А сейчас… Откуда появились крытые коврами скамьи вдоль стен и портьеры на окнах? А картины, которые видны в раскрытые двери? И не только в холле произошли волшебные перемены – ковровые дорожки легли на лестницах. А тронный зал!.. Конечно, это не то, что ему приходилось видеть во дворцах европейских королей. И все же теперь ничто не напоминало о прежней пустоте и унынии. Трон стоит на подобающем месте, завтра Георг сядет на него, когда начнет принимать министров… А где же складная кровать, на которой он провел прошлую ночь? Где тяжелый табурет, на котором лежал его револьвер? Откуда взялись все эти почти роскошные вещи?
Да откуда: сначала растащили королевское добро, а теперь вернули, потому что в доме появился хозяин. Это было так смешно, странно, так непохоже на то, к чему он привык! И ему теперь придется уживаться с этим диковатым народом, придется принимать его таким, какой он есть… И отчасти приспосабливать его к европейским привычкам.
Он вышел на балкон спальни, куда его отвели передохнуть и умыться (складной кровати не было и здесь – предназначенная для короля постель была проста, но мягка и удобна), и обнаружил, что тот выходит в апельсиновый сад, по которому он бежал ночью.
Но росли там не только апельсины! За золотисто-розовой бахромой цветущих олеандров виднелись кактусы, на которых горели как свечи желтые цветы, шпалеры из роз и жасминов, фиговые и миндальные деревья, финиковые пальмы, стволы которых были обвиты виноградом. Какая красота! Этот сад, сколько знал Георг, был любимым занятием королевы Амалии. Она создала истинное великолепие! Ночью Георгу, обуреваемому безумной похотью, было не до красот флоры, и сейчас от этих воспоминаний стало неловко, поэтому он вошел в закуток, где стояли кувшин и умывальный таз, и с наслаждением принялся плескать в лицо холодной водой. Потом попил. Вода показалась ему горьковатой. В самом ли деле в Греции такая вода? А может быть, это неспроста? Вдруг его хотят отравить? Не на это ли намекал человек, который остановил его в саду?
А вино? То вино, которое он пил ночью? Наверняка в него было что-то подмешано, ведь именно после глотка вина все его естество вышло из повиновения, а нынче так мучительно, почти до обморока, болела голова.
Георг всегда любил Шекспира, особенно «Гамлета, принца Датского»… Это было совсем не странно, конечно, и всю жизнь его сопровождали фразы из этой великой трагедии: и мучительные, и забавные, и просто философские. И вот сейчас вдруг вспомнилось: «Gertrude, do not drink!» Георг невольно усмехнулся. Вот именно! Не пей, Гертруда! Не пей – и все будет хорошо, и голова болеть не станет, и вообще жива останешься. То же можно посоветовать и Георгу.
Усмешка, впрочем, вышла невеселая, настроение испортилось. Собственная участь перестала казаться фееричной и завидной. Неприязнь к этой неизвестной стране, к людям, которые руководят его поступками, одолела Георга. Ну что за жизнь теперь у него будет – по саду не гулять, не пить, не есть что придется… А ведь и в самом деле именно так получается! Вот он сидит на кровати, как маленький мальчик, и ждет, пока воспитатель позовет его к столу, а потом на праздник. Почему он не может выйти из спальни сам? Почему не может сам дать сигнал к балу?
Георг невесело усмехнулся. Можно вообразить, кто соберется на этот бал! Горцы и горянки в своих причудливых нарядах! Ему приходилось видеть шотландцев в их килтах, с их голыми ногами, но мужской национальный наряд греков выглядел еще экзотичней: широченные алые шаровары на одних, а на других – белые или черные плиссированные юбки-фустанеллы, ярко-красные фареоны с кистями на головах, тяжелые царухи – башмаки, украшенные огромными нелепыми помпонами… Одежда женщин была слишком тяжеловесной, наглухо закрытой. Казалось, одно платье надето на другое, и верхнее блестит нестерпимо под лучами солнца, до слепоты. И головы у всех повязаны платками! Как же они будут танцевать в таких нарядах? И что будут танцевать? Хасапико?[10]
Пожалуй, ему тоже придется научиться танцевать хасапико…
Эта мысль развеселила Георга. Когда за ним пришли, он вышел с приветливой улыбкой, которая лишь отчасти была притворной, и замер на пороге украшенного цветами и уставленного мраморными статуями просторного зала…
Никаких фустанелл – ни черных, ни белых. Никаких мундиров баварской гвардии, которые еще кое-где сохранились со времен Оттона и которые он мельком видел нынче на параде. Только черные фраки! Только лакированные башмаки – отнюдь не царухи! А женщины… Возможно, наряды большинства из них и не были столь открыты, как принято на европейских балах, да и фасоны показались Георгу несколько странными, с этой непременной оторочкой мехом… Но, во всяком случае, это были довольно привлекательные наряды. Эта вполне цивилизованная картина так обрадовала Георга, что он просиял улыбкой и с легким сердцем пошел вдоль рядов. С одной стороны стояли дамы, с другой – мужчины, первые приседали в реверансах, вторые отвешивали сдержанные поклоны…
На хорах он увидел оркестр с контрабасом, скрипками, пианолою. Музыканты все тоже были во фраках.
«Ты забыл, – сам себе сказал Георг, – что самое трудное здесь все же досталось твоему предшественнику. Именно он пришел в страну, едва только сбросившую турецкий гнет, именно он помог ей сделать первые шаги, и, как бы ни бранили Оттона, как бы ни хотелось тебе самому считать его владычество одной сплошной ошибкой, которую тебе суждено блистательно исправить, ты должен быть благодарен ему. Неизвестно, сколько бед ты натворил бы на его месте… Еще посмотрим, что станется с Грецией во время твоего правления!»
Эти мысли были, впрочем, совершенно не ко времени, потому что могли снова испортить настроение новоиспеченному королю, а потому Георг небрежно смахнул их в сторону, словно надоевшие бумаги с письменного стола, и с прежней благосклонной улыбкой продолжал принимать поклоны мужчин и реверансы женщин, бросая оценивающие взгляды на их лица.
Лица были довольно приятны, особенно молодые, конечно, но все же ни одной Афродиты или хотя бы Леды он не увидал. Не было даже тех не столько красивых, сколько хорошеньких женщин, которых можно встретить в каждой европейской столице. О живости и неуловимом кокетстве и речи не шло! Все были очень серьезны. Дамы, приседавшие перед ним, были или слишком худощавы, или неприятно полны, с чертами резкими и строгими, с тем оттенком мужской красоты, который так неприятен в женщинах, как женственность – в мужчинах. В афинском женском типе преобладала склонность к типу Артемиды-охотницы: сросшиеся брови, острый взгляд, твердые губы. Георг, который предпочитал игривых нежных нимф, легонько вздохнул, вспомнив, что те же мысли посещали его в Турции, но тогда явилась поперек его пути обворожительная цыганка, а здесь…
