Море… Море синее, атласное, а пена от колес парохода – белоснежный каскад. Как может синева оборачиваться белизной? Как может небесная лазурь сменяться темнотой? Чудеса… День постепенно уплывает, как пенный след, и настает ночь. Ах, что за ночь! Небосвод в лунном серебре, но звезды поодаль от луны горят так ярко, словно за каждой стоит ангел и раздувает ее светлый пламень. Вода отливает фосфорическим блеском, и колесный след, белый днем, теперь кажется огненным. Воздух пронизан теплой влажностью. Ольга сидит и сидит на палубе, каждую минуту ожидая, что появится Эдит и начнет ворчать: мол, она слишком задерживается здесь, а ведь ночью может похолодать. И в самом деле холодает, причем с каждой минутой все сильнее. Ольга уже почти с нетерпением ждет, когда придет Эдит и прикажет идти в каюту. Но она почему-то не приходит. Ольга хочет подняться сама, но чувствует, что тело оцепенело и налилось странной тяжестью. Она не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой. Опускаются ресницы, которые тоже чудятся каменно-тяжелыми, и Ольга вдруг ощущает, что постепенно превращается в камень. Точно в такую же белую мраморную нимфу, которая стоит в ее саду среди апельсинных деревьев. О, она прекрасна, но она неподвижна! У нее закрыты глаза. Она ничего не видит. Она спит вечным сном… Может быть, это девушка, заколдованная волшебником? И Ольга вдруг осознает, что если она сейчас, сию минуту, не откроет глаза, то обратится в статую, которую тоже поставят в каком-нибудь саду.

Но она не хочет! Не хочет!

Она напрягает силы и открывает глаза, но с изумлением обнаруживает, что больше не сидит на палубе в шезлонге, а лежит на чем-то твердом и холодном. Над ней сомкнулись неровные каменные своды… Медленно возвращается память и осознание того, что она не в прекрасном море – она в пещере. В той самой пещере! И она здесь не одна…

– Ну что, очнулась эта гинэкэ?[1]

Внезапно раздавшийся голос показался Ольге оглушительным. Под сводами раскатилось эхо. Все они, несчастные узники, проведшие здесь почти сутки, уже привыкли говорить только шепотом. Они натерпелись страхов, всех неотступно донимали мысли о безнадежности их участи и скором приходе неминуемой мученической смерти, поэтому громкое, пугающе громкое эхо заставляло мужчин вздрагивать, а женщин заливаться истерическими слезами. А этот человек, который спрашивает, очнулась ли Ольга, ничего не боится, раскаты эха ему нипочем. Голос у него грубый, нет в нем ни капли сочувствия. Конечно, это один из их похитителей и стражей, один из убийц несчастного Маккинли.

– Что вам нужно? О чем вы спрашиваете? – послышался дрожащий женский голос.

Это бедняжка Эдит Дженкинс, ее бывшая гувернантка… Ну да, она же не понимает по-гречески! Когда Ольга посвящала все свободное время на пароходе изучению языка своей новой родины, Эдит только ужасалась, изредка заглядывая в учебник и пытаясь прочесть греческие слова: эстиа – очаг, дакри – слеза, дэндро – дерево, дилина – сумерки, кала нэа – хорошие новости, агапи – любовь… Родным языком Эдит был английский, также она превосходно говорила по-французски и по-немецки, но греческий почему-то пугал ее. Наверное, думала Ольга, мисс Дженкинс уже не раз пожалела, что согласилась сопровождать свою воспитанницу в эту далекую, странную, обильно политую кровью, измученную, полунищую страну с легендарным, волшебным прошлым.

– Я спрашиваю, эта женщина уже очнулась? – повторил человек по-немецки.

Ольгу, помнится, с первой минуты на греческой земле поразило, как много ее жителей говорят по-немецки. Ну, это понятно, ведь прежний король и королева были немцы. А теперешний – датчанин. Что же, теперь все греки станут датский учить? Или русский – родной язык их королевы? Хотя очень может быть, что русской королевы они лишатся с минуты на минуту… И королевы, и наследника престола… Ольга вздрогнула от этой ужасной мысли и беспомощно повела глазами.

Вокруг, как и прежде, царил полумрак. От входа сквозил вечерний полусвет, но и его заслоняла фигура высокого, осанистого мужчины. Лица его было не разглядеть, но Ольге, лежавшей на земле, он показался почти великаном.

– Ах, – радостно воскликнула Эдит, хватая Ольгу за руку. – Моя дорогая девочка! Я уже стала бояться, что вы умираете!

– Женщины живучи, как кошки, – холодно проговорил незнакомец на сей раз по-английски. Он оказался не таким уж диким горцем, как можно было подумать, слушая его грубый голос или глядя на его меховой плащ.

– Когда вы нас отпустите? – Ольга попыталась сесть (лежать перед этим мужчиной было унизительно и страшно… у него в глазах мелькнуло такое выражение… похоть или ненависть, она не поняла, но и то и другое было одинаково пугающим).

– Я уже говорил вам. Разве вы не помните? Об этом мы и вели речь, когда вы лишились чувств. Я отпущу вас, когда ваш муж придет забрать свою жену, не раньше. Вы мне не нужны. Мне нужен ваш муж. И пока он не явится за вами, я буду убивать ваших спутников, отправляя ему их головы. Одна уже переброшена через ограду его сада с письмом в зубах. Завтра он получит другую… Я, правда, еще не решил, будет это снова мужская или на сей раз женская голова. Здесь, кроме вас, три женщины и двое мужчин. У вас в запасе пять дней жизни. У ваших спутников – гораздо меньше. Но до завтра доживете все, обещаю.

Ольга заледенела от этой чудовищной речи, произнесенной с циничным безразличием. Тишина стояла в пещере невероятная, слышались только тяжелое дыхание Эдит и всхлипывания в том углу, где сидели англичане.

– Что за нелепость… Если вам нужен этот мужчина, чего ради вы похитили его жену, а вместе с ней ни в чем не повинных посторонних людей? Почему не схватить его самого? Зачем вы разыгрываете этот чудовищный спектакль? – Ольга узнала рыжего мужчину по фамилии Брикстер.

Массивная фигура с непостижимым проворством метнулась на голос. Мощная ручища схватила беднягу за горло:

– Помалкивай, англос[2]. Еще одно слово о тэатро[3] – и я не стану ждать утра, клянусь Агиагеоргисом[4]!

Я знаю, что англосы необычайно умны. Но ты… О, какой ты глупец! Неужели ты до сих пор не знаешь, чью жену мы увезли вместе со всеми вами?!

– Н-нет… – прохрипел Брикстер, тщетно пытаясь разнять пальцы, сжимавшие его горло. – Отпустите… Вы меня задушите!

– И верно… – Горец ослабил хватку. – Душить я тебя не стану. Нет никакого удовольствия рубить голову мертвецу.

Брикстер заплакал навзрыд; его стенания подхватили другие пленники. Слезы Эдит падали на руки Ольги. Она снова закрыла глаза, отчаянно жалея, что очнулась, и мечтая скрыться под покрывалом беспамятства. Увидеть бы снова море… Хотя бы во сне…

– Вы меня и моих соратников считаете убийцами и злодеями, – сказал горец. – Нам не привыкать. Турки нас считали такими же, потом Каподистрия, продавшийся с потрохами русским, потом германцы, которые пришли с королем Оттоном… Где они теперь? Турки изгнаны, Каподистрия давно убит, Оттон бежал. А мы, маниаты[5], сулиоты[6], клефты[7], акриты[8], мы остались. Это наша страна, и не какому-то навязанному нам датскому мальчишке указывать нам, как жить. Он нам не нужен! Он должен умереть. Конечно, я был бы счастлив встретиться с ним лицом к лицу и сначала воткнуть ему в живот кинжал, а потом разнести пулей череп, как поступили с Каподистрией мои родственники, заплатившие за это жизнью. Но я еще необходим своей стране, я еще послужу ей во благо, а посмертная слава мне не нужна. Поэтому я подожду, пока Георг сам придет за женой.