Но о странностях топонимики Алёна сейчас не думала, а думала она только о магазине «Promod». «Promod» – то, что надо! В Нижнем Горьком, где в основном обитала наша героиня, тоже имелось несколько магазинов этой фирмы, в которых Алёна не раз покупала разные рубашки: у нее вообще была слабость к блузкам рубашечного стиля.

Она рысью перенеслась через площадь, даже не удосужившись бросить взор на красивейшее в мире здание – Гранд-опера, а еще менее – на светофоры, и, услышав, как за спиной взвизгнули тормоза очень своевременно остановившейся машины, влетела в распахнутую дверь. По утреннему времени он был практически пуст, только у кассы стояла какая-то девушка в мешковатой серой куртке и с ворохом джинсов в руках. Джинсы от «Promod» писательнице Дмитриевой не нравились совершенно, они были для ее шедевральных бедер мелковаты и плосковаты, а потому Алёна рысью понеслась к стойке, на которой висели брюки.

Что за незадача?! Сплошь новый фасон – широченные в бедрах, зауженные книзу, да еще с манжетами, фу, как напоминают некогда носимые, нелюбимые и благополучно отставленные «бананы». Можно представить, как безобразно они будут толстить… Но выбора нет. Померить хоть эти, серые с ремнем, что ли? Алёна схватила чуть ли не первые попавшиеся штаны, на которых было написано 40 – ее французский размер, в России это то же, что 46, – и кинулась в примерочную, едва не столкнувшись с покупательницей джинсов, которая в это время отошла от кассы и проследовала в другую дверь магазина, выходившую на Шоссе Д’Антен… Где-то на этой улице находится дом, в котором некогда умер Мирабо, один из самых скандальных людей конца XVIII столетия, неутомимый искатель приключений, Казанова номер два, а может, и один, адвокат, который пытался помирить короля Людовика XVI и внезапно сошедший с ума французский народ, может быть, он мог бы предотвратить революционный кошмар, но внезапно скончался… В часы агонии под окнами его дома на Шоссе Д’Антен часами стояли толпы потрясенных парижан, в основном парижанок, и мостовая была засыпана песком, чтобы даже стук колес не потревожил умирающего…

А впрочем, эта чрезмерно начитанная дама, наша героиня, как всегда, растеклась мысию по древу. И мы вместе с ней. Вернемся же к реальности, воплотившейся сейчас для Алёны Дмитриевой в виде серых промодовских штанов!

– Бруно, ты где?

– Около магазина.

– Что?!

– Я преследовал эту русскую, но отстал на светофоре, и она вошла в «Promod» на углу Капуцинок и пляс Опера. Я кое-как нашел место, где поставить машину. Вхожу… Черт! Опоздал! Она только что вышла через другую дверь, на Шоссе Д’Антен, я видел, как мелькнула серая куртка. Так, я тоже туда. Сейчас я ее…

– Что молчишь? Ты ее видишь?

– Нет! Не вижу! Нет! Вижу! Она садится в автобус. Вижу куртку за стеклом.

– Скорей! Преследуй автобус!

– А, merde![10] Моя машина около того входа!

– Твое счастье, что ты далеко.

– Что?! Почему?! То говоришь, преследуй, то – твое счастье…

– Твое счастье, Бруно, что ты сейчас далеко от меня. Иначе это были бы последние минуты твоей жизни. Ну и чего ты замер, кретин?

– Откуда ты знаешь?..

– Оттуда, что я знаю тебя! Беги к авто. Езжай за автобусом. Номер заметил?

– Нет… там такое движение…

– Номер маршрута хотя бы?

– 67-й.

– Уже легче! Постарайся его догнать, вдруг увидишь ее на остановке. Сразу запиши номер автобуса, чтобы не потерять его снова. Не отставай. Будь внимателен, когда пассажиры выходят. Приедет же она куда-нибудь!

– Да, да, я сейчас… я снова через магазин пробегу, вдруг я ее там просто не заметил.

– Кретин, проклятый кретин, так ты даже не уверен, что это она уехала на автобусе?!

– Уверен, я уверен! Конечно, ее не может быть в магазине, я ведь своими глазами видел… Бегу, бегу, я уже в авто, я уже еду, я вижу автобус, теперь она от нас не уйдет!

Алёна смотрела в зеркало и не верила своим глазам. Эти мешковатые, неуклюжие, нелепые, дурацкие штаны сидели отлично! И ничуть не толстили – наоборот, стянутые ремнем на талии, подчеркивали и эту самую талию, и фактурные бедра, и видно было, что на бедрах нет никаких «ушей», и ноги у обладательницы этой талии и этих бедер длиннющие, и попка дерзкая, и живот плоский, и вообще, она элегантно-небрежна и может себе позволить влезть в эту мешковатую одежку именно потому, что у нее безупречная фигура, она может позволить себе все, что угодно, даже такой откровенный эпатаж, и пусть умрут от зависти все на свете тонконогие плоскопопые девочки, немилосердно обтягивающие себя нелепыми джинсиками…

Наверное, кое-кто уже заметил: писательнице Дмитриевой только позвольте повосхищаться своей несусветной красотой, и это может растянуться надолго, ей иногда хорошего пенделя нужно дать, чтобы остановить!

Алёна вдруг ощутила словно бы некий моральный пинок – воспоминание о том, что нужно срочно бежать за Танечкой. Она выскочила из потрясающих штанов, снова впихнулась в свои черные джинсы, которые показались отвратительно тесными, и, поддерживая их на талии, ринулась к кассе, только теперь удосужившись глянуть на ценник.

Боже!!! Эти потрясающие штаны, эти лучшие штаны в мире стоили всего девятнадцать евро! Ну да, сейчас же всюду, во всех магазинах, – знаменитые парижские сольды, soldes de printemps, весенние распродажи!

Так, заплатить эти смешные деньги, снова в примерочную, надеть уже обожаемые, восхитительные штаны с очаровательными манжетами, которые, к сожалению, придется заправить в сапоги… ну и даже заправленные, брючки тоже очаровательны, очень даже вызывающие, этакие модерновые галифе, чуточку милитари, как и сапоги, но самую-самую чуточку…

Алёна запрыгнула в автобус, который повез ее по бульвару Капуцинок, до стыка его с бульваром Итальянцев (именно Итальянцев, а не Итальянок, заметьте себе!), Осману, а оттуда по рю Друо – до поворота на улицу Grange Bateliиre, что в русском переводе означает, вы не поверите, Сарай Лодочницы… Раньше, на заре своих визитов в Париж, Алёна Дмитриева думала, что это улица Великой Баталии, перепутав слова grand и grange, а также bateliиre и bataille. Смех да и только! Именно на этом самом Сарае Лодочницы находилась Танечкина эколь примэр, откуда ребенок был забран своевременно, и вообще все свои воспитательные обязанности Алёна в тот день выполнила с блеском, а потом, вечером, когда Марина вернулась с работы, наша героиня вполне могла себе позволить свое наилюбимейшее парижское развлечение: поход на милонгу.

– Ах, Господи! Куда ж ты прешь, глаза вылупив, барин?! Не видишь разве, что человек тут стоит? Ну что мне теперь делать? Яблоки… в грязь… а нынче гости… я их к столу хотела!.. Ты, конечно, думаешь, я в грязюку полезу их собирать да после мыть? Ну уж нет, Агафья Григорьева в навозе да грязище подколесной ковыряться не станет.

– Простите великодушно, красавица!

– Ой, как чудно ты говоришь! Вроде бы и по-русски, а вроде бы и нет. Иноземец, что ли? А чего одет так плохонько? Кафтанишко бы какой, все черное… аль в жалях?

– Пардон, мадам? Что такое есть – «в жалях»? Я хорошо знаю русский язык, знаю слово «жалеть», что означает сочувствовать, но не знаю слово «в жалях».

– Да ничего хитрого в слове нету. Правильно ты сказал: жалеть – значит, сочувствовать. Вот коли кто родню свою на погост свез, тем прочие люди сочувствуют. Жалеют его. А в знак того надевают всякую рванину, да потемней, мол, ничто мирское мне не мило, душа моя на тот свет стремится, за обожаемым созданием.

– Ах вот оно что! Мадам решила, что ее покорный слуга en deuil, в трауре!

– Слушай, а ты с кем говоришь-то? Меня Агафья Леонтьевна зовут-величают, а не мадам. И слуг у нас нету, мы с мужем люди недостаточные.