Она окинула взглядом его всего, с головы до пят. Навер ное, он знает, как великолепно выглядит в полной боевой готовности. Почувствовав его взгляд на своем теле, она легла рядом.

Вечер исчез в золотистых часах восторга, глубокого чувственного блаженства. Он вел, она следовала за ним, но бразды правления не раз передавались из рук в руки. Было слишком жарко, чтобы лежать, прижавшись телами. Было слишком жарко, чтобы замечать намеки и побуждения другого. По невысказанному согласию они отложили все надежды и страхи, все нужды и потребности, которые двигали ими за пределами этой комнаты. Они целеустремленно и безоглядно отдались текущему моменту, чувственному, физическому и тому, что лежало за его пределами.

Часы тянулись, проходя в простом, мучительно сладком наслаждении, снова и снова. Они не думали ни о чем, только о восторге, который их тела давали и получали взамен. Единственными звуками, нарушавшими тишину спальни, были их дыхание, стоны, вздохи, легкие удары тела о тело и шуршание шелковых простыней.

Снаружи все было тихо, все дремало под безжалостным солнцем. В их комнате нарастал зной. И пока проходили часы, что-то еще происходило с ними — рушились стены, за которыми они старательно прятались друг от друга. Она чувствовала, что он дрожит, охваченный сильной болью, чувствовала, что он сдается, чувствовала, как последняя преграда падает.

Чувствовала, как ее сердце сжимается так сильно, что казалось, оно разлетится вдребезги. Но тут врывалось блаженство и уносило ее прочь.

Под конец между ними ничего не осталось, кроме одной честности. Никто ее не искал — она была просто здесь, их честность. Золото и свет. Глаза их встретились — каждый увидел в другом неуверенность, оба испытывали одно и то же. И по взаимному согласию они приняли это, приняли тот факт, что они никогда уже не будут прежними, никогда не отступят и не вернутся к тому, какими они были до того, как вошли в эту дверь.

Уж эти мне мужчины!

Слава небесам, что она упряма. Упрямее, чем он.

Поднимаясь на верхний этаж Калвертон-Чейза, Амелия молча ругала своего мужа и повелителя. Из чисто мужского каприза он оказался на редкость упрямым в этом случае.

Она просто поверить не могла, что он настолько глуп, чтобы не видеть того, что лежит у него под носом!

После того, что произошло в тот жаркий день, всякому было бы ясно истинное положение дел между ними. Они любят — они влюблены. Она влюблена в него; он должен быть влюблен в нее. Альтернативы этому она не видела — разве может быть иначе? Разве можно иначе объяснить все, что произошло, и все, что из этого вытекает?

Однако с тех пор прошло два дня, а Люк не сказал еше ни слова, не подал хотя бы знака.

Он только наблюдал за ней внимательно, и в результате она тоже не сказала ни слова. Не осмелилась.

Что, если этот упрямый человек действительно так глуп, что не видит правды? Или не хочет видеть — скорее всего именно так. Но если она произнесет слово «любовь», она сразу потеряет все то, что завоевала. Он снова возведет свои защитные сооружения, а она останется снаружи.

Она не так глупа, чтобы рисковать. Время у нее есть; еще совсем недавно она поздравляла себя с тем, что продвинулась так далеко и так укрепила свои позиции. Она — они — теперь зашла еще дальше, глубже в таинственное царство, называемое любовью. А ведь они женаты всего лишь девять дней.

Еще даже не конец июня.

Так что незачем рисковать и пытаться ускорить события.

Поднявшись наверх, она не стала заглушать свое недоуменное «Хм!». Она не может подтолкнуть его, значит, ей остается только набраться терпения и идти по выбранной ею дороге, упорно продвигаясь к цели.

— Мне двадцать три года! — жалобно прозвучал ее тихий голос.

Решительно заглушив эти слова, она направилась по коридору, который проходил над апартаментами хозяина поместья.

— Хиггс, вы не видели ее светлость?

Домоправительница спешила по коридору со стопкой свежего белья в руках, за ней шли две горничные.

— Не видела после ленча, милорд. Тогда она была в своей гостиной.

Сейчас Амелии в гостиной не было; Люк только что побывал там. Нахмурившись, он повернулся к парадному холлу. Одна из горничных остановилась и присела в реверансе:

— Я видела ее светлость, милорд, она поднималась по главной лестнице, когда мы собирались отнести вот это. — И она показала ему сложенное белье.

— Это было примерно пятнадцать минут назад, милорд! — крикнула ему вслед Хиггс.

Поднявшись наверх, он пошел медленнее. Зачем Амелия отправилась в их комнаты? Что она будет делать, когда он найдет ее там?

Что он скажет, как объяснит свое появление?

Он остановился у первой двери, потом отбросил сомнения. Он женат на этой женщине и может быть с ней, когда захочет.

Он прошел прямо в спальню, открыл дверь — одного быстрого взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что комната пуста. Он был разочарован; посмотрел на дверь, соединяющую спальню с ее личными комнатами, потом вошел и закрыл дверь. Она, наверное, услышала его щаги в коридоре и решила, что он ее ищет.

Но в ее гостиной тоже было пусто. Нахмурившись, он вернулся в спальню, потом заглянул в свою комнату, которой пользовался редко, но ее не было и там.

Вернувшись в спальню, он посмотрел на кровать. На их кровать. То, что происходило на этой кровати, было настоящим — только он не знал, было ли это с ее стороны любовью.

Сам он больше в этом не сомневался, но от этого его неуверенность только усилилась, обострив его проблемы.

Если то, что она испытывает к нему, — любовь, тогда он и их будущее стоят на прочном основании.

Если же это не любовь — он оказывается в отвратительно уязвимом положении.

Ответа у него не было. Он следил за ней, как ястреб, но до сих пор не заметил никаких признаков, что она его любит, никаких доказательств, что она испытывает что-то большее, чем просто физическое наслаждение.

Он смотрел на кровать и наконец отвернулся. Для другого ее физическая отдача была бы достаточным доказательством. Но не для него. Он давно уже не верил в любовь.

Подойдя к двери, он еще раз оглянулся на кровать. То, что теперь олицетворяет это ложе, и пугало его, и радовало. У него есть время. До конца сентября. Так что паниковать еще рано.

Брак длится всю жизнь, но ничто в его жизни не было так важно, как убедить Амелию полюбить его и продемонстрировать это хотя бы так, чтобы он это понял. Чтобы он мог почувствовать себя снова уверенно и в безопасности.

Он пошел к лестнице, но остановился в затруднении. Где же она все-таки? Он хотел было спуститься вниз, взялся за перила, как вдруг услышал некий звук. Слабый, отдаленный, непонятно откуда донесшийся. Потом звук раздался уже отчетливее, и Люк поднял голову.

И сразу же поспешил наверх.

Дверь на галерею была открыта. За ней была детская, окна которой выходили на долину. Он подошел к двери и встал, прислонившись к косяку. Амелия не слышала, как он вошел.

Она смотрела на детскую кроватку, стоявшую между окнами. И что-то записывала.

От этого зрелища сердце у него сжалось, и он быстро подсчитал в уме дни. Но нет, пока еще рано. Чувство, которое охватило его при виде жены, было знакомым, только теперь оно достигло новых высот. Ему хотелось видеть ее с младенцем на руках — эта потребность была абсолютной, неотъемлемой от него. И к счастью, эту грань его любви к ней он не должен скрывать.

Она подняла голову; в руке она держала записную книжку. Все еще не видя его, она перечитала написанное, потом сунула книжку и карандаш в карман.

От кроватки она перешла к низкому комоду, стоявшему под окном. Выдвинула два ящика, заглянула, задвинула обратно. Потом посмотрела на окно и подергала засовы.

Он улыбнулся:

— Они крепкие. За это я ручаюсь.

Она взглянула на него:

— Ты пробовал их сломать?

— Не раз. — Он подошел к ней. — Мы с Эдвардом. Вместе..