Мне не было нужды спрашивать, где тело. Подсказывать мне никто не торопился. Говорить тоттмейстеру, где лежит мертвец, — как указывать птице на небо. Я подошел к нему в молчании. Когда я проходил мимо, мальчишка-гимназист застыл соляной статуей. Он наконец разглядел мое лицо целиком, и увиденное достаточно его впечатлило, чтобы он перестал дышать. Жандарм был покрепче — опыт сказывался, хоть и молод годами, держался пока крепко. Интересно, как он будет выглядеть, когда я начну работать?

Запах вел меня безошибочно. Запах, ощущаемый не носом и не прочими органами чувств, этими куцыми человеческими обрубками восприятия. Запах другого порядка, вибрирующий, дрожащий, плывущий… Запах окончания. Достаточно привычный чтобы я мог назвать его хорошо узнаваемым.

— Мой Бог, — я остановился. — Это он?

— Она, — осторожно сказал жандарм с противоположной стороны комнаты. — Это женщина, господин обер-тоттмейстер.

— Мне не важно, он или она! Мне важно… вот это! Где, черт возьми… О! Она вся здесь?

— Так точно.

— Но вы могли бы предупредить… Проклятье. И что прикажете с ним… ней делать? Вы видели ее голову?

— Так точно, господин обер-тоттмейстер!

— Значит, у вас острое зрение, жандарм, — бросил я. — Потому что я не могу сказать, будто мне это удалось.

— Несколько ран в груди и животе, голова размозжена и… — он потерял дыхание, голос враз стал сиплым, — и…

— От головы остались черепки. Вы полагаете, я могу работать — с этим?

— Нет, но мы… Процедура, господин обер-тоттмейстер…

Я прекрасно понимал, что жандарм ни в чем не виноват, но иногда злость надо на ком-то срывать. Злость и разочарование.

— Голова сильно пострадала, — вступил Кречмер, останавливаясь за моим плечом. — Скорее всего, множественные удары тупым и тяжелым предметом. Курт, вы сможете что-то сделать?

Несколько секунд я молча стоял над телом, глядя на него. Действительно — иногда смерть меняет до неузнаваемости.

— Уверен, что нет. И никто из Ордена не сделает. Здесь каша вместо мозга.

— Нам нужно ее тело, Курт. Зацепок пока нет, опросили всех, кого нашли, включая соседей, да толку… Нам нужно вытянуть из нее хоть что-то. Если она успела рассмотреть…

— Даже если она и видела убийцу, нам она уже ничего не скажет, — буркнул я немного раздраженно. — Да у нее и рта-то практически не осталось…

— Но вы попытаетесь?

— Обязан попытаться, — сказал я неохотно. — Хотя и не люблю это дело. Нечего лишний раз дергать людей… С нее и в этой жизни хватило, как я погляжу…

Мальчишка издал какой-то странный звук — то ли судорожный кашель, то ли что-то еще. Когда я посмотрел на него, он походил на обмякшую куклу. Только лица кукол при схожей белизне вряд ли способны покрываться такими мертвенными серыми пятнами.

— Кто это вообще?

— Петер Блюмме, господин обер-тоттмейстер, — ответил жандарм.

— Мне все равно, как его зовут! Что он тут делает?

— Сын… Э-э-э, сын покойной.

— С ума сошли? Живо уберите мальчишку! Вон его!

Жандарм захлопал глазами:

— Но я полагал…

— За дверь!

— Покиньте комнату, Ханс, — властно сказал Кречмер. — Сейчас здесь будет работать тоттмейстер. Вы понимаете, что это значит?

Понимал жандарм или нет, но он покорно сграбастал мальчишку поперек живота и потащил к выходу из комнаты. Тот дернулся было, но почти тотчас обмяк.

— Бедный парень, — сказал Кречмер, провожая его взглядом. — Пришел из лицея, а тут такое… И взрослый рехнуться может. Если он увидит, как вы… как она… точно свихнется.

— Да и я не люблю работать при свидетелях.

— Вполне понимаю. Начнем?

— Я уже начал.

У меня ушло секунд десять, чтобы полностью сосредоточиться. И потом я действительно начал. Точнее, не начал, это началось само — как будто без моей воли, без моего желания. Это походило на внезапное падение в темный колодец, в угольно-черную шахту, темнота в которой не имеет ничего общего с той темнотой, что царит по ночам. Как и вообще с чем-то, что дано увидеть человеку.

Падение в ночь. Свист воздуха, которого нет. Пестрые нити отсутствующей материи. Скрежет, который ощущается кожей, рвет ее в клочья, сдирает, разбрасывает в безвоздушном пространстве несуществующего мира. Падение в ночь. Падение вместе с ночью.

Вкус крови на губах, которых я не чувствую.

Знакомое прикосновение.

Потом вдруг оказывается, что я стою, опершись руками о стол, и мое тело колотит мелкой ледяной дрожью, а обер-полицмейстер Антон Кречмер медленно пятится, машинально положив руку на пистолет за широким кожаным ремнем.

Она начала вставать. Сперва неподвижное тело вздрогнуло, и это было похоже на конвульсию — ту конвульсию, которая часто теребит уже безжизненное тело, точно Госпожа Смерть, забавляясь, проводит когтистой лапой по остывшим уже человеческим мышцам. Я стиснул зубы, мимоходом отметив, что вкус крови оказался неиллюзорен, я действительно прокусил губу, когда вытаскивал что-то из черного колодца. Вытаскивал что-то из смерти.

Тело дрожало все сильнее, его мышцы судорожно сокращались, отчего руки и ноги плясали, как в лихорадке. Обычные женские руки и ноги, не тронутые еще ни окоченением, ни пятнами трупного гниения. А потом она начала подниматься. Ее движения уже не были человеческими, они были медлительны и… я часто пытался подобрать нужное слово, но ни разу у меня этого толком не получалось. Как-то не по-человечески механичны, скупы, аккуратны. Работали мышцы, суставы, но работа эта уже выполнялась не тем, кто обычно занимал это тело.

Она поднялась на колени и только тогда я смог ее толком разглядеть. Действительно, женщина, просто домашнее платье залито кровью и частично превращено в лохмотья. Фигура вполне крепкая, и кожа хорошая — на первый взгляд покойной не больше тридцати пяти. Однако сейчас я руководствовался не только глазами. Сейчас я чувствовал ее — но не ту ее, которая с липким треском пыталась оторваться от залитого засохшей кровью пола, а ту часть ее, которая была доступна теперь лишь мне.

Она поднялась, и Кречмер отошел еще на шаг. Я мог его понять. Головы у женщины не было. Было что-то на плечах, по очертаниям напоминающее капустную головешку, сплюснутую с нескольких сторон и как будто побывавшую под колесами у экипажа. Ни кожи, ни волос нельзя было рассмотреть под коркой крови. Лишь несколько пластинок черепа, кажущихся серыми при таком освещении, неровно топорщились, вылезая из этого месива, как кусочки какой-то сложной и сломанной шкатулки.

— Гпрхщщщ… — остатки ее рта открылись, обнажив свисающую кайму бывших губ и причудливо разбросанные по остаткам нёба зубы. — Пхщщщ…

Это уже был не человек. Лишь человеческая оболочка, изуродованная, выпотрошенная, безвольная, залитая кровью, потерявшая все человеческое, что имела при жизни — пустая выхолощенная оболочка, стоящая на шатающихся ногах и кажущаяся оттого еще более омерзительной. Изо рта ее скрежетало что-то нечленораздельное, сопровождаемое мелкими брызгами уже потемневшей крови. Она двинулась в сторону Кречмера — чудовище, когда-то бывшее человеком, скалящее в ухмылке мертвеца зубы. Кречмер вздрогнул, потом быстро выхватил пистолет, направил его на покойницу, почти коснувшись металлическим раструбом того, что осталось от затылочной части ее мозга, и спустил загодя взведенный курок.

В комнате выстрел прозвучал громко и сухо, как треск сломанного стула. Нас окутало дымом, горячим и кислым пороховым облаком, от которого резко защипало в глазах и защекотало в носу. Мертвая женщина отступила на шаг, но это действие было лишь рефлекторным, если рефлексы могут быть у той, чей мозг уже не управляет телом. Упершись в стену спиной, она задергалась, потом внезапно обмякла и сползла вниз, оставив на полированном дереве несколько уродливых бурых полос. Несколько секунд ее руки и ноги по-прежнему дергались, но вскоре и это прошло.

— Стрелять было необязательно, — сухо сказал я, отплевываясь. — Я мог успокоить ее в любую секунду.

— Простите, Курт, — Кречмер все еще смотрел на тело, точно желая убедиться в его неподвижности. — Нервы не выдержали. Когда оно… Я имею в виду, когда оно движется и…