Все пространство вокруг княжеского терема уже было запружено людьми и лошадьми, а на дворе успела завязаться изрядная сутолока. Ворота высокого подклета того строения, в котором помещалась гридница, были широко растворены, возле них стоял Свенельд с берестяным листком и писалом в руках, наблюдая за входящими в подклет воями и выходящими оттуда с луками, копьями, мечами и прочими предметами оснастки всякого доброго воина.

- Свенельд! – силясь перекрыть неумолчный гуд, выкрикнул Святослав, на лошади Олеля пробираясь сквозь кипящий озабоченными воями теремный двор, поближе к оружейнице. – Свенельд, как же… Что же это меня, повещают остатним, точно последнего шерстобита?

Свенельд только раз оглянулся на молодого князя, ничего не ответил, продолжая ставить отметки на берестяном листке, покрикивая на копотливых.

- Свенельд, я ведь с тобой говорю, - повторил Святослав, чувствуя, как проворный жар заполняет все тело, делая его текучим и почти невесомым.

Свенельд на этот раз даже головы не поворотил, буркнул только, но так, что ближнему кругу было слышно каждое слово:

- Не до тебя сейчас…

И тотчас оборотившись быстрой ртутью, лесным котом, неудержимой синей Перуновой молнией, вовсе не сознавая себя, точно в этот миг владела им иная, огромная и несокрушимая, нездешняя воля, Святослав слетел с лошади, на лету выхватывая из ножен дедовский акинак, и прежде чем внутри выпучившихся прозрачно-ледовых глазах Свенельда внезапный ужас стал замещаться мерзлой ненавистью, - все вокруг замерло, замерло и затихло, драгоценные одежды на Свенельде, рассеченные отточенным ударом клинкового острия, распахнулись, оголив бледное тело, на котором рубиновыми бусинами проступили капельки крови. И кто знает, как бы разрешилось возникшее положение, если бы не появился невесть откуда Асмуд, - растолкал остолбеневших зевак, того ратное снаряжение считать поставил, этим князя отгородить велел, тем – Свенельда увести. Хоть и смотрелось происшествие исключительным, а все же утишить его остроту удалось.

Усилиями того же Асмуда оба князя спешно были проведены в стоящую над оружейней гридницу, и после того, как все лишние были отосланы, в горнице ненадолго установилась тишина.

- Братья, да как же можно князьям при народе спориться? – нарочно насколько возможно неспешно повел речь Святославов кормилец ³⁷⁹¹. – Да еще теперь, когда зложелатель рядом бродит. А ему ведь только того и надеть.

- Ежели Свенельд углядел в действии моем неправду, - заговорил Святослав, - то я завсегда готов, - пусть судебное единоборство Правду и выявит. Если, конечно, у нас виры да продажи ³⁸⁰²вконец справедливость не подменили.

Не был бы Свенельд воинским старшиной, которому вменялось дружиною замещать светлейшего князя, покудова тот не войдет в возраст, не был бы и просто русским князем, если бы никогда и никак не выказывал доблесть и мужество. Но с той зимы, когда собственные соображения Игоря навсегда перестали мешаться на его пути, нет, чуточку позже, после того, как вздурившаяся Ольга поперлась в Царьград, а затем, воротившись оттуда не солоно хлебавши, впала в необычную унылость, вот тогда на Русь на долгие годы навалился тяжкий удушающий… мир. И не то, чтобы это было безмятежное успокоение для народа русичей, нет. То было только отсутствие видимых войн. Свенельду тогда казалось, что благодаря ему Киев вот-вот превратится в блаженный Ирий ³⁸¹³. Однако жизнь выставила цену той безмятежности, которую себе позволила дружина, - византийская шайка требовала себе рабов в виде военной силы, хазарский малик Иосиф велел слать ему невольников и наемников всех разновидностей, всякий раз угрожая расправой и время от времени в качестве назидания устраивавший руками печенегов или алан грабежи караванов или разорение окраинных поселений. А ведь русский народ по стародедовскому установлению платил дань своим князьям как раз за то, чтобы те могли оставаться верными своему творческому предназначению на земле.

- Ты, князь, - уперев взгляд в затоптанный деревянный пол, с усилием выдавил из себя Свенельд и в который раз запахнул распадающуюся золотную одежу, - мог бы хоть годам моим уважение выказать…

- Годам? – тут же отозвался Святослав. – Старую собаку не волком звать. Разве ты прибил щит на воротах Цареграда? Припала было честь, да не сумел ее снесть. Только что за время у нас для разговоров? Иду - свою дружину соберу.

Уже вполне успокоенный он резко встал с лавки и решительно шагнул к выходу, однако вслед за ним поднявшийся Асмуд удержал его за плечо, укоризненно качнул головой в темно-зеленом колпаке.

- А ты не горячись, может, и прав Свенельд: оставим малую дружину в Киеве. Нать и Киев не заголить, ты и сам разумеешь, - и поскольку главной его задачей было примирить князя и первого воеводу, добавил: - Какое твое суждение, Свенельд?

Глотая иглы обиды, раздирающие все его нутро, Свенельд не мог не сознавать, что той поддержки, которую он сумел снискать у части дружины и прежде всего киевского еврейства, оплатив ее беззаконным расточительством народной дани, не достанет для того, чтобы низложить русское понимание чести вместе с родовым князем, неосознанно (видимо) становящимся на его защиту. Конечно, деньги кое-что значат и для Руси. Но Свенельду ли было не знать, что на них здесь нельзя купить благорасположение самых уважаемых волхвов, на них нельзя приобрести ратное воодушевление дружинников и уважение врага, даже всегда радующиеся побрякушкам и всяким чувственным удовольствиям жены в глубине души все равно будут испытывать презрение к мужу, не наделенному величием. Что же оставалось Свенельду? Находясь в самом расцвете жизни, числом ратных свершений (что вроде бы было предписано его земному пути) он последние годы вряд ли значительно превосходил семнадцатилетнего Святослава.

- Да-а… Вестовщик донес, что хазарский отряд не столь уж велик, и еще не известно… - Свенельд перевел дыхание и наконец оторвал от пола свои бледно-бледно голубые ледовидные глаза, от охватившей их усталости казавшиеся тусклыми, мутными, словно тающими. – А градским людям, конечно же, куда спокойнее будет, если с ними малая дружина останется.

- Святослав? – обернулся Асмуд.

- Что ж, тогда пусть остается, - кивнул князь, - но мне все равно ратовать идти. Значит с лепшей дружиной буду хазарскую мразь рубить. Так будет.

Хоть и взял бывший Святославов кормилец на себя труд примирителя (а потому следовало ему держать себя как можно безразличнее к обеим сторонам), все же не смог удержать отецкого восхищения перед юношеской чистотой и мужеской, поистине, княжеской, неколебимостью своего вскормленника. И как же по-настоящему он был хорош собой! Тело человеческое завсе создает дух. Лоб или руки, походка или взгляд – всего лишь материальное свидетельство доброты или желчности, безбоязненности или боязливости, чистосердечия или склонности к стяжательству… Многие годы бездействия воинского таланта, способности к борьбе (что, как известно, для мужского удела равнозначно жизнеспособности) изрядно переиначили прежде восхищавшую открытость лица и великолепие самой стати северного витязя, обабили его, - некогда впалые с подвижными желваками щеки подпухли от жира, округлился подбородок, стремление уклоняться от ежедневных упражнений на Перуновом поле ради удовольствий бездействия и чувственности придали его прежде поистине русским богатырским плечам сомнительную покатость.

- Конечно, пусть молодой князь, если хочет, в челе похода становится, - мучительно выжимал из себя слова Свенельд. – Хотя, если не захочет он себя беспокоить, то мы и сами, думаю, могли бы…

- Вот и славно! – быстро подытожил переговоры Асмуд. – А теперь, прошу я вас: надеть обняться, чтобы, если какая обида была, - забыть и зла уже друг на друга, стало, не копить.

Каждый по-своему не хотел умножать значение происшедшего, и потому с большей ли, меньшей ли охотой Святослав и Свенельд сошлись, охватили руками плечи друг друга, но, поскольку разговор, происходивший в это время между их душами, никак не предполагал выражения ни любви, ни дружества, они старались не соприкасаться взглядами.