- Я говорю, ты не заметила, что на меня смотрел Моше? – обиженная невниманием подруги, поджала губы Елисавета, и вновь проснувшаяся чесота выдавила сквозь эти сжатые губы тихий стон.

- А? Моше? Но ему ведь что… – равнодушно глянула в ее сторону подруга. - Все равно ведь денег захочет… Шеломо строил храм вместе с Асмодеем. А вот понравится ли Асмодею наш старичок – это вопрос. Что ты смотришь на меня? Я видела, видела, как Моше выкатывал глаза. Он всегда их выкатывает и на всех. Но ты ведь с ним уже… Что, опять захотелось?

- Да нет. Совсем нет. Он мне тогда через два дня надоел. Просто я хотела сказать, что на нас еще обращают внимание.

Мария, которая была на десять лет моложе своей товарки, желчно рассмеялась.

- Золотко мое, я помню, одно время у тебя был эфиоп.

- М-м, н-да… - муркнула Елисавета и как бы невзначай чесанула свой передок.

- Тогда ты говорила, что больше у тебя никого кроме эфиопов не будет.

- Возможно. Только как быстро все … надоедает. Помнишь, когда мы вместе с тобой… Еще Ева с нами была. Когда над нами троими девятнадцать работников трудилось, помнишь? Казалось, уж лучше ничего и быть не может. А потом... И уже нужно больше любви. Понимаешь?

Гул детской ватаги в отдалении, а следом душераздирающие вопли, перемежающиеся невнятными причитаниями, невольно отвлекли внимание неспешно возвращавшихся с площади в окружении своих охранников старых развратниц. Там, у глинянной ограды, обводящей увеселительную рощу, в сотне шагов от лавки халвовщика, к старому толстоствольному, но почти не имеющему веток туту приколачивали какого-то несчастного в окровавленных лохмотьях. Стражей и представителей закона- всех вместе насчитывалось никак не более трех десятков человек, столько же приблизительно было и зрителей. Стайку ротозеев составляли чумазые дети разных возрастов, четверо мужчин, по случаю праздника разряженных с бедняцкой роскошью, закутанная в черное старуха-персиянка с двумя козами на веревках да халвовщик в шафранного цвета чалме, стоявший в стороне, привалясь плечом к глинобитной, как и ограда рощи, стене своей покосившейся лавки.

- Вечереет, - сказала Мария.

- Ну вот, - продолжала ненадолго прерванное излияние Елисавета, - откроюсь перед тобой, Муня, как перед нашим Богом: хочется любви. И, знаешь, не просто так… раз-два… Хочется чего-то нового, неизведанного… Я не знаю, как сказать…

- А я сразу поняла.

Мария походя щипнула свою подружку, отчего та томно взвизгнула и рассмеялась своим ненатуральным смехом.

- Я сразу подумала о том, что тебе предложить. Еще как только увидела. У тебя усталое лицо.

- Да?! – содрогнулась Елисавета.

- Тебе надо навестить Зульхизу.

- Кто это?

- Не важно. Одна буртаска. Сейчас мы к ней и поедем. Вот только поесть надо. Думаю, харчевня Самуэля нам подойдет.

В хазарских городах, отстоящих от Итиля в отдалении, таких, как Таргу, Баб Вак, Вабандар, даже и в переменчивом Саркеле немыслимо было представить, чтобы женщины без сопровождения мужчин их рода таскались по улицам, а тем более сиживали в харчевнях. Но в Итиле, где женонравные чувственные принципы вместе с пришлым правительством наконец дотла разорили прочие национальные установления, здесь можно было практически всё; всё, что не посягало на доктрину незыблемости торжествующего мировидения.

В харчевню Самуэля, конечно же, пускали не всех, она была одной из тех общественных кормушек, в которых стоимость одного кушанья могла равняться годовому доходу не самого последнего сапожника. Здесь вовсе не было больших залов с длинными столами и прикованными к ним цепями ложками. Вся внутренность этого низкого и широкого строения состояла из множества маленьких комнаток, в которых между двумя или тремя развалистыми диванами помещался низенький резной столик, на котором по первому требованию возникали всякие изощренные яства, способные возбудить алчбу даже у человека по горло сытого, для чего вся подаваемая стряпня отличалась нарочитой неумеренностью качеств, - слишком горячо, слишком остро, слишком сладко.

Однако сегодня Елисавете острое не казалось достаточно острым, сладкое не казалось достаточно сладким, непомерно пряные блюда не в состоянии были заглушить едва не сводящее с ума чувство горения-щекотания-боли, раздирающее ее тело уже от колен до шеи. А насмешливый взгляд Марии, похоже, проницал подругу до кишок.

Наконец прибежал человек Марии сообщить, что ее повозка поджидает у входа. Елисавета просто подпрыгнула на месте.

- Ну поехали уже, поехали! – хватала она за руки под приступом хохота повалившуюся в подушки дивана подругу.

Они вышли из харчевни, - все вокруг уже было синим.

- А далеко ли ехать? – мелко суча ногами, усажиалась в повозку рядом с товаркой Елисавета.

- Нет. Не очень. Это не совсем в городе.

- А где?!

- Всему свое время.

Нельзя было ехать быстрее идущей впереди и позади повозки охраны, оттого прибыли подружки на место уже в полной темноте. Некоторые из охранников держали в руках жестяные с решетами по бокам фонари, разливающие вокруг не слишком бодрый сероватый свет. Здесь же вышедшие встречать какие-то незнакомые люди, в чьих лицах, озаренных снизу огоньками жирников, невозможно было угадать ни пол, ни возраст. Резко пахло навозом. Близкое мычание коровы в темноте подтвердило догадки Елисаветы.

- Му-уня… - с некоторым опасением протянула она. – Это что, скотный двор?

- Ну да.

- Ты же говорила… Я хочу любви.

- А как же, ты ее получишь. Ты, знаешь, лучше вопросов лишних не задавай. Если, конечно, ты доверяешь… Мне. Моему вкусу.

И то, ведь она сама жаждала приключений, - Елисавета решила: лучше, действительно, не подготовлять себя наводящими вопросами, чтобы не притуплять ощущения определенностью.

Ее повели мимо каких-то хлевов и навозных куч. Как ни ловчилась поднимать подол парчовой рубахи, концы прямоугольной накидки с вышитыми яркими полосами, как ни исхитрялась выворачивать при ходьбе ноги в унизанных красными камешками башмачках с высоченным подбором ⁵⁴⁴¹, все равно, что ни шаг, Елисавета влезала в какую-нибудь зловонную слякоть.

Но вот она оказалась в пустом хлеву, небольшом, на три стойла. В одном из них помещалось довольно странное сделанное из дерева сооружение, - что-то вроде высокого стола, с ближнего края застланного войлоком, с нависающей над ним на расстоянии полутора локтей деревянной же покрышкой.

- Раздевайся давай, - скомандовала Мария.

Странный свет фонарей, перекашивающий и лица и фигуры, обнаруживал помимо Марии еще двух женщин (одна из них, как видно, и была Зульхизой) и стоящего чуть в стороне мужчину. Зажав в одной чумазой руке кусок лепешки, а в другой луковицу, тот пожирал их, хищно чавкая. Уже догадываясь, что же ей, собственно, предстоит, Елисавета стащила с себя все свое драгоценное платье и отдала его в руки товарке. И вот тщедушное бледное тело, с трусящимся при каждом движении жидким дряблым жирком, тело, из которого на протяжении пяти десятков лет выжимали жизнь разновидные вожделения, светло-серым пятном замаячило в сумраке хлева. Голая Елисавета закинула за голову тонкие руки и потрясла похожими на пустые мешки остатками грудей, что могло бы испугать иного мужчину. Но единственный находившийся здесь грязнуля был не вполне трезв, а к тому же весьма увлечен поглощением пищи.

- Что стоишь? – толкнула ее в плоскую обвисшую ягодицу Мария. – Забирайся.

- Куда? Сюда?

- Прэшу, прэшу, прэкрасная особа! – ухватила гостью за локоть могучая рука Зульхизы.

Не с первой попытки, но Елисавету все-таки затолкали в не слишком широкий промежуток между столом и округлой крышей над ним, уложили на войлок.

- Чего? Вводить? – услышала Елисавета за собой мужской голос.

Половина ее слабого тела свешивалась со стола. Она пошевелила ногами, и один башмачок соскочил с ноги.

- Вводы, - сказала Зульхиза.

Еще какое-то время Елисавета так болтала ногами, приклоняя слух к звукам позади себя. И вот послышались глухие удары копыт о деревянный настил, короткое ржание, вновь топот. Когда же эта обезумевшая зверюга была введена в хлев, немалый страх овладел блудницей. Неизвестно какими такими способами им удалось привести жеребца в такое возбуждение, но он все время храпел, бил копытами, пронзительно ржал… Но Елисавета лежала в таком положении, что ей никак невозможно было обернуться, и оттого недоступная ее глазам шумная кутерьма наполняла ее тело таким ужасом и таким зудом, что теперь чесалось уже все тело целиком до самых до кончиков пальцев.