— Когда монна Лукреция и ее муж из-за этого Петруччи со мной поссорились, я решил, что это неспроста. Я — их родич, Петруччи им никто. И вообще вся эта история нехорошо пахла. И я пошел к отцам-доминиканцам. Выяснить, может ли тут быть недоброе, ну и сразу попросить посмотреть. Мне там сказали, что приворожить человека вообще нельзя, это бабушкины сказки. Ну и много чего другого сказали, я тебе пересказывал. А посмотреть — посмотрели, на обоих. И потом мне объяснили, что я не просто дурак, а какой-то особенный — все на свете перепутал. Никто из них Сатане не служит, а Альфонсо вообще чернокнижники в жертву принести пытались, только он им всю их черную обедню испортил, потому что ему умный человек объяснил — как…
— Раньше ты об этом не говорил, — наклоняет голову к плечу Корво.
— Раньше ты меня об этом не спрашивал, — разводит руками Уго, — да и это-то в общем ни при чем, я же на другое жаловался. Кстати, а зачем это тебе сейчас понадобилось?
— Интересно стало…
— Ка-а-ардинал! — стонет де Монкада. — Как есть кардинал. Да уже только слепой, глухой и немой от рождения идиот не догадался бы, кого ты подозреваешь. Нет же, надо крутить!
— Бывший кардинал, — улыбается Корво. Кажется, война помогла. Кардинальская мантия осталась в таком прошлом, что и упоминания о ней больше не беспокоят и не задевают. — Тут не в этом дело, Уго. Просто, кажется, нашего зятя в тот раз пытались убить люди, слишком часто гулявшие с Хуаном.
— А теперь подбросили его кинжал стрелку? Да я просто сразу не узнал, а теперь вспомнил, где уже видел, — улыбается Уго. — Интересные вещи тут у нас творятся. Присмотреть за Альфонсо на всякий случай?
— Не стоит. Он уже и так, кажется, думает нехорошее. И его сейчас охраняют люди отца.
— Ладно, ладно… — родич, обижаясь напоказ, откланивается и уходит.
— То есть, по мудрому совету синьора Петруччи, Его Светлость Альфонсо угробил девять чернокнижников зараз? — озадаченно трет лоб Мигель. — Полезный, должно быть, совет… любому арбалету форы даст.
— Да. И самое в нем интересное, что у Священного Трибунала не оказалось вопросов ни к жертве, ни к советчику. А доминиканцы нашему дому не друзья. В Роме, по крайней мере.
— Ну, Петруччи спросить несложно, он здесь. Вот только кинжал никто не подкидывал. Значит, герцог Бисельи сцепился с чернокнижниками, с которыми водился ваш покойный брат. Может быть, Тидрек на этом основании и состряпал свой подарочек — дескать, по какой бы причине им на Альфонсо еще нападать?
— Петруччи спросить несложно… но он не чернокнижник.
Де Корелла молча кивает. Герцог Беневентский может не обращаться к Священному
Трибуналу, чтобы получить заключение о том, продался ли кто-то нечистой силе или нет. Некоторые вещи он различает сам. Хотя не всегда сразу — да и вообще не всегда, как это вышло с его покойным братом.
Поговорить с синьором Петруччи и правда оказалось легко. Сиенец был из тех, кто много работает, но не возражает, когда их отрывают от работы. Выслушал вопрос. Спокойно объяснил, что да, интересуется магией, так же как инженерным делом или медициной и даже пишет книгу, которую, увы, не сможет показать, даже не потому что работа не закончена, а потому что он просто-напросто пообещал местному куратору Трибунала, что первую копию получат они и что без их одобрения рукопись света не увидит. Быть может, в Трибунале сочтут, что не все из написанного может распространяться свободно — или что-нибудь попросту не соответствует действительности… Впрочем, на ознакомлении с ученым трудом никто и не настаивал. Гостя в этих покоях — и хозяина дворца — куда более интересовали другие обстоятельства. Ответы он получил в полной мере, подробные и без утайки. С Его Светлостью герцогом Бисельи синьор Петруччи сошелся после приезда Альфонсо в Рому. Сказано было именно так — без всяких там «герцог Бисельи был столь милостив». Еще непонятно, кто кому милость оказал, звучало между фраз. В отсутствие герцога Беневентского его зять попал в пренеприятное положение, и, вопреки советам синьора Петруччи, решил идти навстречу опасности — но при этом он, как относительно благоразумный молодой человек, не желал огласки, сплетен и шумихи, которые могли бы повредить репутации семьи. Так что отправился на сомнительную встречу в одиночку, вооружившись лишь данным ему советом. Совет, впрочем, не назовешь полезным — но зато и душой рисковать не пришлось; даже Трибунал оценил изящество и безопасность решения. Собственно, доминиканцы сейчас знают больше подробностей, чем все прочие участники дела, потому что поговорили со всеми — а вдобавок еще и осмотрели место действия… И не пожелали делиться результатами осмотра, представьте. А что до людей, с которыми водил компанию покойный Хуан Корво… то задолго до этого случая синьор Петруччи попытался намекнуть Его Святейшеству, что следовало бы обратить на них внимание — например, через папского секретаря, синьора Бурхарда, он должен помнить этот разговор. Безрезультатно. Ну а потом и предмет разговора исчез. Герцог Беневентский слушал все эти предельно спокойные, подробные — как все,
что исходило из уст синьора Петруччи, — объяснения, кивал и прекрасно слышал то, что не звучало вслух: «Ваш брат водился с отборной ромской швалью. Кто из них кого соблазнил на чернокнижные забавы — не ведаю, но до сих пор был уверен, что вы-то полностью осведомлены обо всем и со всем согласны. Вот насчет Папы — сомневался. А почему дружки покойного взялись за Альфонсо — не знаю, а если и знаю, то своими подозрениями по доброй воле не поделюсь, но причина эта скорее прискорбна для вашего брата, чем для вашего зятя». Синьор Петруччи, насколько о том можно было судить, говорил правду и ничего кроме правды — к тому же он был совершенно уверен, что правда не угрожает ни ему, ни Альфонсо Бисельи.
— Почему, — вдруг вступил де Корелла, — вы не посоветовали ему сразу обратиться в Священный Трибунал? Если уж они так мирно настроены.
— Потому, — пожал плечами сиенец, — что я не думал, что Трибунал мог не заметить то, что с легкостью — и, поверьте, совершенно не желая того — обнаружил я.
— Что именно, синьор Петруччи?
— То, чем занимались эти молодые люди. У меня нет ни малейшего таланта к магии. Там, где дело касается сил, я глух и слеп. Я понял, что у них за развлечения, по их поведению — задолго до того, как спустил одного из друзей покойного герцога с лестницы. А среди доминиканцев есть мастера, которые просто читают такие вещи по лицу… или как-то еще, они мне не объясняли.
— Простите, — низко склоняет голову капитан, извиняется за глупость и непросвещенность, — вы предполагали, что у Трибунала возникнут какие-то претензии к Его Светлости в связи с делами его уже покойного родича?
— Нет, я боялся, что они не вмешаются. Просто закроют глаза, как закрывали их на все предыдущее.
— Благодарю вас за искренность и откровенность, синьор Петруччи, — благосклонно улыбается герцог Беневентский. — Следующий раз не раздумывая сообщайте мне обо всех подобных делах.
— Я крайне признателен вам за это предложение, — отзывается сиенец. — Я буду иметь его в виду.
Переполох вспыхивает в замке Святого Ангела быстрее пожара. Резиденция Его Святейшества Папы разгоралась бы не один час — все же каменный замок, солидный, надежный; даже если утварь и отделка выгорят, стенам огонь не страшен, а деревянных перекрытий тут почти что нет. Выстроено на совесть. А вот крикам, воплям, суете и панике камень не преграда и не помеха — звук заглушает недостаточно, взгляду препятствует, но воображение от этого только разыгрывается. Источником огня на сей раз служит внутренний дворик, а еще точнее — молодой парень, катающийся по земле с громкими криками. Он держится за живот и умоляет Господа о пощаде, а также клянется никогда, никогда, никогда больше не воровать еду, предназначенную для Его Святейшества. Господь, кажется, не склонен быть милостивым сегодня. Исповедь — а молодой человек отменно приложился к холодному вареному мясу, приготовленному для папского стола: хотел понять, что ж в этой говядине такого, что и сам Папа и его старший сын предпочитают ее всем прочим блюдам… исповедь, возможно, облегчила его судьбу в мире горнем, но в мире дольнем не помогла. Как и промывание желудка. Высказанная младшим конюхом еще при жизни идея, что Господь покарал его, несчастного грешника, за воровство со стола понтифика, была весьма популярна в замке ровно до тех пор, пока не дошла до ушей самого понтифика. Его Святейшество выслушал капитана замковой стражи. Его Святейшество озадаченно хмыкнул. Потом саркастически фыркнул. Одобрительно кивнул на сообщение капитана, что кухню тот велел закрыть и оцепить, во избежание повторения кары Господней. После чего велел найти остатки говядины, а также собаку, какую поплоше, но здоровую — и скормить ей ту говядину, за собакой же наблюдать сутки пяти придворным медикам. Потому что, сказал Его Святейшество, если бы Господь карал смертью за малейшее воровство или, скажем, чревоугодие, то быть бы сему месту пусту. И не ему одному. А поскольку Господь наш милосерд безмерно, и весь род людской неопровержимое тому доказательство, то значит либо мясо протухло, либо тут уж чья-то куда менее совершенная воля подмешалась. От тухлятины уличная шавка не помрет — если бы она от такого болела, давно бы уж померла, а вот яд, он на всех одинаково действует. До истечения срока наблюдения мост, ведущий в замок, на всякий случай подняли, а ворота закрыли. Тоже для наблюдения, но уже не за шавками, а за насельниками замка. Может быть, кого-нибудь так замучает совесть, что он не сможет больше находиться в доме, который предал. А может быть, страх заставит искать укрытия. Всякое бывает. Доброму невинному человеку все равно опасаться нечего, и все, кто служит Его Святейшеству, прекрасно о том осведомлены. Ну, обыщут — и покои, и имущество, и самих — так честным гостям и верным слугам прятать нечего. Обыскали, конечно, когда дворняжка сдохла — а сдохла она через час после сытного обеда, нехорошо — скуля, извиваясь и пытаясь укусить себя за живот. Тут уж Господь-вседержитель был вне подозрений. Зато под подозрением оказались все, кто хотя бы глядел на мясо. В том, что касалось еды, вкусы у Его Святейшества были простыми и, можно сказать, аскетическими. Свежую говядину для него варили в чистой воде с головкой белого лука, несколькими щепотками соли и одной — черного перца. А потом вынимали и сразу несли на ледник, чтоб остыла. Подавали с простым темным хлебом, который бедные люди использовали как тарелку. А готовили, конечно, отдельно. Чтобы тень вкуса от чужого соуса на мясо не попала.
