Юноша на постели покраснел бы, если бы не потерял некоторое количество крови, а жара у него нет. Мысли Марио Орсини беспорядочно мечутся, из этого бушующего океана то и дело всплывают обломки кораблей — возражение, что, может быть, из-за Джанджордано бы и устроили, но из-за него-то зачем, он же младший и сын младшего, что герцог Беневентский не допустил бы резни, даже если бы на него напали. Последним — и самым прочным обломком, который не сразу уходит под воду — остается желание сказать «Но я же вообще ничего не делал. Ехал себе и ехал!»
— А сейчас все улеглось? — спрашивает Марио.
— Нет, — пожимает плечами синьор Петруччи. — Но вы пока живы. Обвинить Корво в попытке убийства, коль скоро он первым делом вызвал к вам меня — сложно. Головы слегка поостыли и люди вспомнили, что от очередного столкновения между Корво и Орсини выиграют очень многие… Если бы вы носили свои цвета и находились, где вам положено, мы бы знали точно.
«Тогда бы, — думает юноша, — на моем месте оказался бы герцог Беневентский, и из этого тоже вышла бы какая-нибудь резня. Да тот же де Монкада устроил бы… а
Папы не было, а в армии Уго любят, значит, те же самые войска… Нет, все-таки я удачно подвернулся!» Петруччи и Пинтор переглядываются: на белокожей физиономии, с которой уже сошла синева, все мысли и чувства написаны так явно, словно выведены четким почерком, лучшими чернилами.
— Мы бы знали, в кого стреляли — в вас или в Его Светлость. Причем, если бы сейчас раненым лежал он — это было бы куда более безопасно для всех. Потому что никто не рискнул бы действовать без санкции Его Святейшества… пока не найдут стрелявшего.
— Это вы Уго скажите. Он бы сначала войска привел, а потом бы объяснил, что он от переживаний поторопился… Надо было в Орлеане оставаться, — неожиданно заключает Орсини, за пару минут представивший себе десяток вариантов развития событий, и каждый приводил к резне в Роме.
— Вам? — спрашивает доктор Пинтор, — Да, это тоже было бы неплохо. Во всяком случае, неудовольствие Его Светлости вам бы там не угрожало. Первый запал любопытства потух, теперь раненому опять больно, неуютно и хочется задремать. Перед тем, как погрузиться в очередной сон, он упрямо думает, что в Орлеане ему обрадовалась хотя бы госпожа герцогиня. Поблагодарила бы. Ей, наверное, там одиноко. И что строгие синьоры все-таки обманывают, а если они говорят правду, то Его Светлость… Тут юноша засыпает, не успев сформулировать обиженное определение.
— Господи, ну пусть этот молодой человек перестанет считать себя героем. И,
пожалуйста, не дай ему сказать лишнего… в кругу семьи, ты же знаешь его семью, Господи, ты ее терпишь зачем-то.
— Аминь… Хотя мы тут с вами ругаем этого юного остолопа, а ведь то, что едва не случилось по его милости, все равно произойдет рано или поздно. И возможно, мы еще пожалеем, что война не началась сейчас… Признаться, когда я увидел больного, я испытывал смешанные чувства.
— Гиппократ был мудр… и те, кто сохранил эту традицию, тоже были мудры. Хорошо, что клятва не позволяет нам выбирать — и мы можем только лечить.
— Естественно. Эту клятву для того и придумали, чтобы путь врача был прям.
Девять дней с момента покушения проходят в настороженной тишине. В Вечном Городе не происходит ничего примечательного, а это само по себе событие. Шаткий союз между Орсини и Корво пока еще держится — впрочем, и мальчик еще жив, да не просто жив, а быстро идет на поправку. Охраняют его теперь втрое тщательнее, чем в первые дни. В то крыло дворца, где устроили раненого, без сопровождающих, без разрешения герцога Беневентского могут войти лишь трое: сам герцог, капитан его охраны и Уго де Монкада. Выходить, помимо упомянутых, не дозволяется никому. Все записки и письма, все предметы, которые запертые с больным медики считают необходимыми, бдительно просматриваются. Отдельная кухня, отдельный стол. Ни единой щели, в которую может просочиться даже любопытная мышь, куда уж там человеку…
Выздоровеет ли Марио Орсини, нет ли — зависит лишь от него, врачей и Господа, в любой последовательности, ничья иная воля в это не вмешается. Сеньор Пере Пинтор, который вовсе не собирался переселиться в резиденцию герцога на две недели, высказал свое возмущение совершенно недвусмысленно — и тут же получил от капитана де Кореллы вежливое предложение покинуть дворец, каковое отверг не менее цветисто и выразительно. Синьор Бартоломео Петруччи, видимо, несколько лучше представлял себе политическую сторону дела, поэтому ограничился списком необходимых ему вещей… заранее предупредив, что назначение части предметов он не сможет объяснить, поскольку над ними и с ними еще ведется работа. Впрочем, первую инструкцию для армейских хирургов Его Светлость получил через три дня. Она умещалась на одном листке бумаги, была внятной и подробной и сопровождалась серией рисунков, которые не составили бы автору славы художника, зато были анатомически точны и — что еще более важно — легко воспроизводимы при печати. Полученные предписания быстро отправились к печатникам, и на этом достойные внимания события закончились. На жизнь юного Орсини никто не покушался, за исключением скуки, множества запретов и нравоучений медиков, но этих врагов не считали смертельно опасными.
— Его Светлость герцог Бисельи проводит все время с супругой и окружен своей свитой, — докладывал капитан де Корелла ежедневно. — Обедает с Его Святейшеством. В общем, устрица какая-то, так просто не доберешься. Писем и записок ему не передавали. Его Святейшество, узнав о происшествии, прервал поездку и вернулся в Город, справедливо полагая, что все прочие дела подождут, а вот выгоревшая дыра на месте столицы истинной веры — роскошь излишняя. Решение верное, но зато теперь с источником неприятностей не поговоришь. А поговорить хочется. Потому что чем дальше в лес, а вернее в город, тем интереснее выглядят причины, по которым зять Его Светлости забрался на крышу с арбалетом. Как только стало ясно, что война откладывается, капитан де Корелла тихо перетряхнул Рому, разыскивая близких приятелей счастливо убиенного во цвете лет Хуана Корво. И с удивлением обнаружил, что большая их часть покинула этот бренный мир в течение прошлого года. А меньшая сочла за благо покинуть город. Из большей, ныне упокоившейся части, с миром — по естественным причинам в виде болезней, ранений и военных обстоятельств, — выбыла примерно треть, каждый в свой срок. А вот две трети, девять молодых бездельников из не самых последних семей полуострова, скончались одновременно, если судить по дате похорон, при самых непонятных обстоятельствах — но так, что ни одна из семей не подняла даже крика, что уж там говорить об оружии. Никакой мести. Никаких слухов и сплетен, вернее — никаких, кроме обычного городского бреда о кровной мести, несчастных любвях и дьяволе, уносящем всех замешанных вперемешку.
— Хоронили тишком, без лишних свидетелей, как прокаженных, — докладывал капитан. — Кстати, за несколько дней до похорон на Его Светлость Альфонсо напали неведомые разбойники.
— А эти при каких обстоятельствах?
— При неизвестных, — с удовольствием сообщил капитан. — Он ездил прогуляться один, и у старой городской стены на него — по его же словам — напали, так что дело дошло до свалки и ему крепко досталось. Как-то сумел выдраться и уехать. Вот с тех пор он по настоянию супруги всюду брал с собой охрану… каковой обычай нарушил только ради вас.
— Мигель, пригласи ко мне Уго. Он что-то говорил и об этом нападении — и как раз в связи с Петруччи. Приглашенный родич, которого не пришлось долго искать — он дневал и ночевал тут же, в палаццо Корво, — первые несколько минут смотрел на герцога, как на стену, украшенную особо заковыристой надписью: вспоминал. Де Монкада не страдал провалами в памяти, но в зависимости от настроения хозяина или его отношения к тем или иным персонам, события выстраивались в одни, другие и третьи ряды, как хорошо вымуштрованные аурелианские солдаты. Ромские и даже галльские так быстро перестраиваться не умели.
