Не складывалось. И не объяснялось. До тех пор, пока Джеймс не зашел в гости к собирающейся отбывать из столицы к супругу, младшим сыновьям и нуждающимся в ее управлении владениям леди Хантли — и не услышал задумчивое, между разговорами о погоде, урожае, торговле и рыбной ловле предположение, что трусливый заяц Мерей в эскападе Аррана наверняка увидел провокацию, мол, чтоб королева на всех ополчилась по глупому и нелепому поводу, а потом даже на доносы о настоящих заговорах боялась обращать внимание. Джеймс обдумал это соображение — как всегда в присутствии леди Хантли, млея от сладкого ледяного ужаса, — и нашел его замечательно здравым и правдоподобным.
Попытался представить себя — тьфу! — Мереем. Вот прибегает, значит, такой Арран, ведет себя нехорошо, закатывает скандал королеве, требует руки и сердца, жалуется, вопит о заговоре — все это ровнехонько в тот день, когда лорда протектора в Дун Эйдине нет… и королева велит немедля арестовать негодяев. Даже не задумавшись, кто бы этого Аррана отпустил, реши он и впрямь сбежать и донести на собутыльников-заговорщиков… кто бы отпустил? Хейлз и Гордон? В это только Ее Величество поверит, поскольку она у нас дама утонченная и не представляет себе всей грубости подданных. Да эти при первом чихе закопали бы у порога — и третий им в помощь. В общем, не морочьте мне-Мерею голову, не бывает таких случайностей. Значит — умысел. Вполне в духе одного излишне ловкого умника, который тут недавно весь город петлями другого сговора опутал. Помним мы этот акведук… Умысел, но какой? Вряд ли разговор Аррану примерещился. Значит, его вели при нем и именно в расчете на то, что он побежит рассказывать. Поднимется шум, пойдет волна слухов… на середине волны похищение из предложения станет совершившимся фактом, а раз похитили, то, может, и впрямь стоит поженить, чтобы чести урона не было? Тем более, что далеко не все так уж желают искать королеве мужа за морем. А Аррана потом и удавить можно. Это внутри страны. А как все это будет выглядеть для Толедо? Как провокация. И отвергнутые самозваные женихи на такие провокации не идут. На них идут женихи званые и крепко обнадеженные — если вдруг обнаружат, что их водили за нос. Сходится? Сходится.
Лорд протектор Джеймс Стюарт граф Мерей — человек предусмотрительный и умный; вот он всех до первых допросов, до очных ставок в безвестности и продержал, потому что сумей его пленники сообразить, куда по мнению Мерея, ветер дует — нашли бы, что возразить, и немедленно, и надежно: да на кой же черт им препятствовать толедскому браку, когда это в интересах Хантли, столпа католической веры, в первейшую очередь? Тут дело пахнет возвращением католицизма, настоящими, надежными шансами, так чего ради лишаться этих шансов? Ради брака с королевой, из-за которого половина страны ополчится на лорда канцлера просто потому что все ниточки власти окажутся в его руках? Мерею нужно было принести королеве на подносе к завтраку заговор, выпотрошенный и запеченный — он и принес, она и поверила, а обвиняемые сами ее убедили в том, что нет дыма без огня. Тьфу…
И никому ничего теперь не докажешь. Включая самого Мерея, кстати. Ему выгодно верить и он будет верить.
Джеймс Хейлз, граф Босуэлл, верховный адмирал и хозяин границы, будущий посланник в Аурелии, а пока что оскорбитель и заговорщик, выпущенный из тюрьмы под честное слово, прекрасным утром шел себе по Королевской Миле в компании такого же оскорбителя и заговорщика и так и свернул в крытый переулок за собором, пребывая в твердом намерении и впредь являть собой образец здравомыслия и сдержанности. Мир вокруг не замедлил ответить. Мостовая под ногами качнулась, будто просыпаясь, а с противоположной стороны в проулок вошли четыре темных — против солнца — фигуры, одна из которых несомненно была очередным тезкой — Джеймсом Огилви из Карделла. Джеймс повернул голову в сторону и уставился на собор, разглядывая его так, словно впервые увидел. Даже насвистывать забыл от такого потрясения: идешь себе — а там… собор! Что уж тут какой-то Огилви со спутниками, и что вообще нам Огилви, верный и преданный слуга королевы, которого мы, верные и преданные — и немного оболганные другими преданными — не видим в упор… На земли мир, во человецех благоволение.
Джон вздохнул — видимо, необходимость не убивать королевского конюшего сильно отягощала его совесть, и тоже посмотрел на собор. А красивое, между прочим,
зрелище. Если бы на него еще дым и пепел из всех труб не плыл и не сыпался… но как же такую громадину отмоешь? Въелось все уже.
Это Джеймс сказал вслух. И посетовал, что ромеи знали какой-то способ сносить налет с камня, да где ж его найдешь и кого тем заинтересуешь?
— Ну, — мечтательно протянул спутник, — в этом году акведук, а дальше… Верность и преданность королевского конюшего убывали с каждым шагом, сделанным в сторону Джеймса и Джона, поскольку разворачиваться и отступать Огилви не собирался и тишком пройти по другому краю проулка — тем более. Шел посредине, меж двух неглубоких канав, очень довольный собой, а за ним — его люди, двое, и еще кто-то в черном платье на прошлогодний орлеанский манер, видимо, родственник пожаловал с континента. А потом остановился и громко так спросил в окружающее тесное пространство, а что это два чернокнижника с собором делать собрались? Не снести ли?
— Чернокнижие, — публично покривил душой Джеймс, — есть такая иллюзия, которой разные сомнительные личности пытаются оправдывать свое изгнание из родного дома — потому что истинные причины куда гнуснее. Человек в черном поморщился. Суеверны они на материке. Здесь, впрочем, тоже.
— Клеветникам, — нежно заметил Огилви, — в аду языки прижигают. А некоторые и на этом свете такого обращения дождаться могут.
— Клеветникам, говорит? — спросил у собора Джон. — Огилви, поклянетесь ли вы на Библии, что не посягали на честь своей мачехи? Ну?
Черный — незнакомый какой-то, и по роже видно, чужак, — со скверным интересом разглядывал обоих, и Джона, и Огилви, в компании которого только что мирно шел по некой своей надобности.
— Пусть она поклянется на Библии, что она зелья отцу не варила! — рявкнул Огилви, — Но она поклянется — ей все равно в аду гореть не за то, так за это, ведьме и шлюхе! Отца опоили, а теперь вам измена с рук сошла, так видно и…
— Моя бывшая жена, — перекрывая конюшего не закричал, а очень громко сказал Джон, — достойная женщина. И я терпел достаточно.
— Теперь за королеву… — продолжил Огилви. Спутник его вскинул бровь.
Недостающее звено головоломки влетело Джеймсу в лоб словно заостренное бревно из требюше и фигурально выражаясь размазало его по всему проулку и вдоль по королевской миле… сволочи, Гордоны, молчуны проклятые… а тело, не обращая внимание на отсутствие головы, делало, что положено. Два спутника Огилви представляли из себя хорошую закуску. Любопытствующего черного Джон попросту снес в канаву.
Это Джон зря. Гостя тоже придется убить, а делать такие вещи приличнее, когда противник стоит и при оружии. Их придется убить всех — потому что тогда дело станет простым: Огилви перешел границу, а еще лучше — напал первым, вышла драка, противники легли до одного; виноваты, каемся, но больше такого точно не произойдет, потому что второй такой глупой сволочи… ну не то, чтобы в городе Дун Эйдине не водилась рыбка и похуже — но таких дураков настырных все же нет. Что ж — добьем незнакомца прямо там, куда снесли. Потом. Сейчас вот эти двое пойдут на тот свет свидетельствовать о подлости и неверности своего господина и о том, что ради мести и злокозненности он готов укусить длань кормящую.
Тесно, и негде развернуться, и главное — не зацепить Джона, а он долговязый и длиннорукий, и совершенно, совершенно чужой, не чувствуешь его — и на провороте, едва не ударившись локтями, вспоминаешь, не хочешь, а вспоминаешь Орлеан и папиного сынка, чтоб его — как было тогда — как — оно — было — и платит за эту память первый — разрубом от плеча до бедра — а потом и второй — дурной подставленной башкой.
