Коричневые шпалеры, рыжие ковры, живой огонь, за окном весна, в комнате осень. Если бы Ее Величество была вдвое меньше ростом, можно было бы сказать, что она похожа на рассерженного котенка, вполне уместного здесь. А так — дергается рот, дергаются в такт ему вышитые «крылышки» чепца, сверкают гневом глаза — и почему-то сразу видно, что это не львица, а какое-то совсем иное животное. Джеймс так увлекся сравнениями, что едва не пропустил момент, когда в возмущенном монологе прорезался некий здравый и очень неприятный для него смысл.
— Вы не только предатель, вы бездумный бессмысленный болван! Два года, два года я пытаюсь заставить всех вокруг и особенно всех за морем забыть, что мы проехали через пол-Аурелии вдвоем, без прислуги и в совершенно неподобающем виде! Я добилась того, что об этом случае перестал вспоминать даже Нокс! А теперь — вашей милостью, бочка бездонная! — и милостью вашего полоумного собутыльника мое имя треплют языком от Копенгагена до Киева! И моим представителям приходится объяснять и доказывать! доказывать, вы подлая тварь! что я могу быть достойной супругой толедского принца! Джеймс опустил голову, и потому что так следовало, и потому что очень хотелось спрятать от стоящей рядом юной женщины смущенную физиономию. Щеки пылали, и тут не спишешь на жар от камина, камин далеко, а признаваться, что тебя не только назвали во гневе свиньей, но и поступил ты как заправская свинья — стыдно и противно, а что же еще делать? Она ведь и вправду — старалась; история побега забылась, покрылась патиной, в Лейте перед королевой сходила на берег свита, все как подобает; а что такое толедские величества — кто же не знает? Вышла подлость, как ни крути — и пусть из шутки в узком кругу скандал устроил гадина Арран, но шутка-то… Забылся. Зарвался. Не в королевскую немилость угодил, собственное представление о подобающем утратил. И прощения просить неловко. Пока считал, что ни в чем не виноват, мог хоть просом по полу рассыпаться — а теперь стыдно. И никакими словами не объяснишь, что ты не мерзавец, игравший ее именем, а просто пьяный дурак. Да и что толку в тех объяснениях. Слова назад не воротишь.
— Вы, — говорит королева как-то тише и безнадежнее, словно стучалась-стучалась головой о терракотовые шпалеры свои и устала, — негодяй! Я думала — вам можно доверять! Если бы я знала, что вы — вот так… вот так вот! Да разве я бы согласилась? Давайте теперь, похваляйтесь от одной границы до другой! — машет она рукой. Садится в кресло. Поворачивает голову как сова, хочет спрятать мокрые глаза и надутые губы.
— Ваше Величество, — как опустился на колено, сам не заметил, — вы правы. И мои глупость и неосторожность вполне заслуживают вашего гнева. Но я клянусь вам, что хвастался я только одним — тем, что научил вас красть зеленые яблоки. В остальном я полностью предаю себя вашей воле.
— Я… попробую еще раз поверить вам. Вас отпустят — но я запрещаю вам покидать столицу… и я узнаю о каждом вашем шаге, о каждом вашем слове!
Слышите? О каждом! И если вы меня разочаруете, я… берегитесь! — хлюпает носом, топает ногой о скамеечку королева, потом говорит уже спокойнее. — Осенью вы поедете в Орлеан с посольством, договариваться о моем браке. Так что никаких шуток не было, а Арран оклеветал вас, потому что безумен, ревниво возомнил себя претендентом на мою руку и противодействует союзу с королевством Толедским. Ясно вам?
— Ваше Величество несказанно милостивы ко мне. И ценнее всего — возможность исполнять желания Вашего Величества. — Вот почему Мейтленд… Никто не собирался меня убивать. Они торгуются с Альбой и толедский брак — тяжелая фигура на их стороне поля. Толедский брак и наследник, которым будут распоряжаться только они. А я — сторонник этого брака и после войны, когда флот сделал свое, мое имя опять неплохо весит в Орлеане.
— Идите, — машет рукой королева. — И помните об интересах посольства. Непременно. С удовольствием. Только о них и… Жалко Границы. Впрочем, она не убежит.
Заточение в королевской тюрьме не больно-то походило на настоящее, а вот свобода пахла как полагается. Дымом очагов и гарью котлов, навозом конюшен, расквашенной после недавнего дождя грязью, солью с моря, дегтем и смолой. Рассветным городом, который начинался от крепостных ворот и стелился ковром под ногами. Впереди — гора важных дел, вопросов, на которые нужно получить ответы, разговоров и встреч, а пока что — вот несколько минут — можно просто стоять, разглядывая Дун Эйдин. Можно просто идти, благо до дома недалеко, дышать, смотреть, знать, что следят, что каждый взгляд разбирают на части, отделяют от шкуры и позвоночника, пластают как повар — невезучую морскую рыбу, но это уж как всегда, ничего удивительного. Дома из ожидавшегося обнаружились кошка — и когда успела? — и много горячей воды, а из неожиданного — письмо от Нокса, отправленное в тот самый день, когда Джеймса арестовали, увы, уже не заставшее его самого, но и — ура! — не угодившее и в руки королевских алебардистов. Оказывается, в ту ночь Арран ушел почти сразу и кинулся вовсе не в Холируд и не в цитадель, а прямиком к светочу истинной веры. Светоч истинной веры счел аррановы откровения пьяным бредом, представил себе, что может случиться, если этот бред выплеснется на улицы, ужаснулся, и убедил Аррана успокоиться и прежде всего поехать и поговорить с отцом. Нокс надеялся, что де Шательро сможет объяснить сыну, что в таких делах доносчик гибнет наравне с обвиняемыми — и дурацкая пьяная шутка уж точно не стоит того, чтобы подводить под опалу целый куст благомыслящих людей… из которых только один — католик. Поэтому утром проповедника разбудил уже перепуганный де Шательро, который сына ночью выслушал и тут же запер от греха… зашел к нему на рассвете и обнаружил, что Арран сбежал из собственной спальни, спустившись по портьерам. К кому он кинулся дальше — Бог весть, и тут уж Нокс решил, что пора предупредить незадачливых собутыльников — но, видно, Арран излил королеве душу устно быстрее, чем Нокс сумел предать дело бумаге. Теперь нужно было понять, как из пьяного бреда, насчет которого никто и не сомневался: дурь, помрачение ума и видения воспаленного разума, и не первый уже раз на Аррана находило, безумец он и есть безумец… получилось добротное обвинение и решетки на окнах. Для этого следовало разобраться, что было на уме у Мерея, без которого ничего и не случилось бы. Совершенно невозможно поверить, что он сочинения Аррана принял всерьез, если уж Нокс-то назвал все это сумасшествием. Но если бы лорду нашему протектору нужен был повод, он бы и повод поприличнее нашел… испугался? Поверил? Выдумку какую-то принял за правду? Этот может… Самого Мерея расспрашивать бесполезно, отопрется и насочиняет три бочки про интересы державы. Что ж, Дун Эйдин не пустыня, а увидеть Хейлза в гостях сейчас многие будут рады. За объяснениями не пришлось ходить далеко — оказалось, над этой историей город уже месяц смеется. И правда, не обошлось в ней без Мерея и мереевских совершенно причин. Еще при регентше взял де Шательро у короны в аренду город и замок Дун Бреатайн, а отдавать обратно насиженное место и контроль над речкой
Клайд, конечно, не хотел. И платить не хотел. А воевать из-за этого с ним как-то накладно выходило, тем более, что таких должников — полстраны, и все они таким делом обеспокоятся. Вот Мерей про аренду и вспомнил. Мол, если это бред и безумие, то де Шательро, который безумца запер, ни в чем ни перед кем не виноват. А если заговор или хотя бы заслуживающий расследования донос — то де Шательро выходит не то заговорщиком, не то укрывателем, и в любом случае сильно перед особой королевы виноват и спросить с него можно много. Уж ключи от города с перепугу точно отдаст. Де Шательро и отдал, а куда деваться? Поплатился за оскорбление, нанесенное Ее Величеству: знал о том, что сын безумен, а прилагал все усилия, чтобы обвенчать его с королевой. Нужно ли уточнять, кто именно ключи получил? Ну а в ходе «расследования» Мария наслушалась теплых слов о себе от всех — начиная с Аррана, который поначалу был готов «открыть ей правду», только если она публично согласится выйти за него замуж, а не то он ее ославит как шлюху на вечные времена… и кончая самим Джеймсом, который считал, что топит доносчика. Наслушалась — и рассвирепела всерьез, так что отъемом нужной собственности дело не ограничилось. Объяснение было хорошим, гладким и вполне подходящим для всех участников события — только Джеймсу все-таки кое-что не нравилось. Слишком уж хорошо все сходилось, как в том объяснении драк и убийств, которое Клод сочинил для Людовика Аурелианского. Куда в этой истории прикажете девать Джорджа, которого спровадили не домой и не в Инвернесс, а на юг, на границу, где ему — официально — совершенно нечего делать, где он вообще никто? Временную замену Хозяину Границы искали? Ту, с которой и сам Джеймс спорить не станет? Значит, и с посольством его собирались отправлять с самого начала? Несмотря на арест и опалу?
