— Все в порядке, — сказал Левинсон. — Ей просто нужно выспаться.

— Вам тоже, — сказал Максим. Интересно, а температуру он на взгляд определять не умеет? Уставился как медицинский робот.

Несколько часов назад это было весьма кстати. Когда Анаит вдруг стала валиться назад, совершенно беззвучно и расслабленно, парень успел первым. Подхватил. Вот на чем они со Смирновым сошлись. Гиперсенситивы. Говорят, раньше таких отбирали в орден доминиканцев. Биологический детектор лжи, неплохо.

Как вот он только раньше с этой гиперсенситивностью над всеми издевался? Или, так сказать, благодаря, а не вопреки? Да, и зачем же он молчал-то?

— Я просто не засну, — сознается Левинсон.

Медицинский робот кивает. Он сидит на полу, рядом — жена, положив голову ему на колени. Не спит, смотрит снизу вверх. Сфорца и Грин заняли два дивана. А мы займем кресло.

Здесь уютно, хотя обстановку, кажется, придумывал не хозяин, а дизайнер. С идеями. Венецианский классицизм смешать с «ниппон-тек». А вежливый хозяин потом посмотрел на то, что получилось, вежливо поблагодарил творческого человека, расплатился… и переставил все так, чтоб можно было жить, не спотыкаясь и не впадая в ступор от сочетания красно-золотых кресел на грифоньих лапах со столами из прозрачного стекла и черных кубов с подсветкой под вазами века так XV — и вышло хорошо.

Хотя фантазии все это, а в апартаментах обстановка казенная.

— Что случилось с Аней? — не со Шварца же начинать. А девочка выжала Анаит досуха, до неспособности говорить.

— Она, — со вздохом объясняет Грин, — была более или менее готова убить меня, скорее создав фатальную ситуацию, чем непосредственно, потому что я — недостижимый идеал, паршивый сводник, торгующий ее телом и душой, вечный судия, навсегда определивший ей цену… и даже мое «да» означает, что рано или поздно я скажу «нет» и сброшу ее в бездну — как она там у вас, без стыда или без следа, Максим?

— Это зависит от того, южней вы или северней Рязани. — Медицинский робот уже не очень робот. И обеспокоен сейчас вовсе не моим здоровьем. Хороший парень получился, неожиданно хороший, неожиданно быстро. Благодарить, кроме Сфорца, некого — мы со своей стороны сделали все, чтобы из него получился второй Векшё.

Как-то даже странно вспоминать, что Векшё-то мне нравился, это Шварц говорил «не могу понять, за что я его не люблю — вроде все хорошо, и соображает, и поле видит».

Этот не видел ни границ позволительного, ни потребности заботиться о ком-то кроме себя. Ни того самого поля. Вот Векшё, отличник и активист, кажется, не просто видел поле — понял принципы и взломал систему. Снявши голову, по мозгам не плачут?

— Второй случай… Подряд. — заключает Левинсон. — Или третий.

— Третий или четвертый… — поправляет Щербина.

— Третий, — говорит Камински. — Четвертый атаковал не Шварца, и ее никто не тащил на лифте вверх, а это важно. Синдром фаворита. Своруете название до публикации — убью.

— Можно теперь все сначала и подробно? Максим? — вот уж это точно касается лично меня.

У них тут мозговой штурм был, кажется, а он лежал в темноте рядом со спящей Анаит, и не мог выпустить ее руку. Испугался.

Максим докладывает. Трое — он сам, этот их Векшё и Рикерт. Карьерный лифт, ответственность, ураганное развитие влюбленности в руководителя…

— Или родню руководителя… — с выражением уточняет Сфорца.

…безответственные рискованные действия, растущая амплитуда маятника «нарушение — наказание — нарушение» и отчетливая тенденция к саморазрушению.

— Самоубийство влюбленных.

— Как способ сохранить все и сохранить в чистоте… Максим, если это так, то я боюсь, что в случае с Векшё, триггером могли быть и вы сами. Отчасти. Это вы его выбрали при найме?

— Да. Я…

— По сходству?

Подумал.

— Да.

— Тогда, доктор, добавьте в список параметров высокую восприимчивость к окружающей среде. Врожденную или освоенную в сравнительно юном возрасте.

И поэтому этих случаев было так мало.

— Векшё еще повезло, — констатирует Камински. — У него выделились два объекта. Один уничтожаем, второй подчиняем. Если бы только не базовое нарушение. Кстати. Надо перевернуть статистику по конкурентным конфликтам.

— Что-то может и отыщется, но не думаю, что много. Вы правы, это синдром фаворита, термин точный. Человек определенного типа, — загнуть палец, — с определенной уязвимостью, — второй, — получает вскоре после выпуска, и это важно, — третий, — должность, которая соответствует его профессиональным качествам, но еще велика ему эмоционально, — четвертый. — При этом, он должен оказаться под началом, прямым или опосредованным, у кого-то, кто превосходит его по всем параметрам. Вызывает искреннее, а не наведенное восхищение. Может быть, еще нужен конкурент… кто-то, кого необходимо уничтожить или ссадить на обочину. Но это предположение. В любом случае, эти пять факторов сходятся очень редко. А в государственных структурах — практически никогда. Фактически, проблема нечувствительно лечится нормальным постепенным карьерным ростом.

— Я вас запишу в соавторы. Всех, — обещает Камински с зевком. — Но вообще хорошо, что вы пришли. Я хотела извиниться…

— Это можно и утром, — улыбается Левинсон.

— Болван. Извините. Не перебивайте меня, а то я никогда извиняться не закончу. Скажите мне, господин Левинсон, вы за Шварцем ничего странного не замечали?

— Когда мы познакомились всерьез, мы уже все были очень странными. Странного-для-Шварца? Мне показалось очень странным, что он так долго оставался в университете и ничего никому не сказал. Шантаж — не мотив. Недоверие — не мотив. Тот Вальтер Шварц, которого я знал хорошо, рано или поздно плюнул бы и учинил кабак до небес… с удивительно небольшим количеством жертв в процессе. И до правды тоже докопался бы — или заставил ее проявиться. А навыков он, как видите, не растерял. Вот это. Он ведь что-то делал, что-то готовил — ту же Янду, но все это вполруки, не вкладываясь. А потом приехала Анаит.

— Вашу Анаит надо было к кубинским компаньерос загнать одну, вместо ССО. Или перед Советом поставить. И вообще в зоны локальных конфликтов посылать, на страх всем сторонам… Слушайте, а ее-то кто активировал? Или в ее Комитете по надзору сплошь здоровые люди работают? Кстати, я теперь все понимаю с Клубом, Сообществом и вообще… — Камински усмехается.

— На Кубе, возможно, так и было, если это кстати. Появился раздражитель — и одновременно убрали стабилизатор. Случайно совпало. А вот странность вторая. Я ее тоже осознал уже потом. Шварц ни разу не спросил меня о том, чем я занимался. О той самой статистике.

— Он знал?

— Должен был знать много. Его студенты меня регулярно обвешивали жучками и маячками как новогоднюю елку яблоками. Я своих пристраивал искать все это добро, оценки им повышал. Но всегда оставлял парочку на развод. Это была такая игра. Для меня. Я думал, что и для него. Но он так ничего и не сказал.

Женщина морщится, закусывает губу — словно ей ухо продуло и теперь периодически «стреляет». Встряхивает головой.

— Нет, это мы так до утра будем. Я вообще не про то. Знаете фокус, как посмотреть на свои пальцы как на чужие? — Она показывает, не дожидаясь ответа: прижать четыре пальца к основанию большого и выкрутить кулак внутрь до предела, опустив руку вниз. Действительно, полная иллюзия, что эти четыре пальца — сломанный ноготь, сорванный заусенец, старый рубец, свежая ссадина, — принадлежат кому-то еще. — Посмотрите так на Шварца. Что получится?

Это он уже сделал. Несколько часов назад. Когда вспомнил считалку. Милые люди вокруг него не совсем правильно оценили природу шока.

— Личный враг. Идейный тоже, но главным образом — личный. И не только мой. И я бы сказал — безумец, но что-то мне мешает. «Одержимый» — почти точное слово. Не хватает детали. Винтика.

— Насколько я могу судить, он… нормален. Собран, целеустремлен и доволен, — говорит Максим. — Без дребезга, даже без фальши. Наигранного очень много, но это роль, а не самообман.